Своё и чужое: дневник современника - [52]

23 сентября. Разгорающаяся война между губернатором и мэром, и вся местная пресса немедленно выстроилась в две шеренги. Каждый прав по-своему, губительно и двоевластие, и всевластие. Нет только одного — мудрости, желания сойтись на золотой середине. А страдает народ, заложник политической неразберихи по всей стране. Если не будет поворота, попадем в полосу безусловного существования, как во времена татарщины, Смуты, гражданской войны. Диво в том, что полоса эта не со стороны, а сотворена собственными безумцами и слепцами.

Мне жаль не Клинтона, он держится молодцом, а «свободного» общества, которое выстроилось у замочной скважины и без стеснения раздевает собственного президента. Это вырождение.

25 сентября. Мелкий упорный дождь. В центре города, на иртышском песочке, бродяга разжёг костёр и греется, безразличный ко всему остальному. Только в человеке эта способность — уходить в себя, возводить непроницаемую стену между собой и миром. Раньше такие стены спасали, а теперь надо выходить из собственной оболочки, иначе от страны ничего не останется. Очередное сообщение о многомиллионных доходах руководства Центробанка. Для подобных господ и проводились все реформы, но причём туг либерализм? Разве не ясно, что хозяева трансформировали его до неузнаваемости из-за бессилия общества. 8 лет потеряны, и на японский коктейль надежд мало. Скорей всего, приготовят снова русский горлодёр.

26 сентября. С симфонического. Следовало дать одного Шнитке, даже «Заратустра» Штрауса с ним несопоставим, розовая водица. Шнитке целиком перенёс Пер Гюнта в наш век, его музыка выходит из берегов — расплавленное стекло, плотная, вязкая, раскалённая лава, стирающая всё на пути в бездну, даже песчинки. Сидел в холодном поту, пригвожденный и онемевший, вплоть до истерзанных, едва живых скрипок после урагана — слабый намёк на мелодию, вернее, тень её. Прямая перекличка с Шестой Чайковского, но там личная трагедия, здесь — трагедия человечества. Куда дальше, если 19-летний матрос на атомной подлодке расстреливает спящих только потому, что «так решил», а садист организует детдом, чтобы мучить детей. Это уже не частности, не жалкий де Сад, украсивший собою целый век. Это конвейер, такой же привычный и обычный, как телеящики, компьютеры, реакторы, роботы, спутники. Перестали негодовать, рыдать, проклинать — вот что страшно, безропотно подчинились тому джину, которого постепенно выпускали из собственных недр в погоне за мнимым могуществом и удовольствиями.

29 сентября. Наблюдая наши качели-перепады и хитроумную чертовщину, думаю, каким же недалёким и преступнопорядочным был царь, а советники не дошли. Достаточно было набить деньгами и жратвой только один город в империи — и царствовать, лёжа на боку, посмеиваясь над всеми партиями и революционерами. Вот этой механике никого не надо было учить, быстро смекнули.

3 октября. Великий урок Платона: не принимать этот мир всерьёз до конца, в первую очередь – человеческое. К природе вопросов нет, там всё согласованно и необходимо изначально. И только люди сотворили свои, искусственные, фантомы-чудовища, от нашествия которых сотрясается Земля. Полная растерянность и бессилие всюду, на Западе и Востоке. Там снова ждут удара, здесь уже разразился.

5 октября. Хор обличителей выводит старый-престарый мотив: не умеют, не хотят работать. Есть и это, когда сдаются без борьбы. А если смотреть в корень, когда на Руси честный, до жаркого пота, труд вытаскивал из нужды и давал благосостояние? В то же время, не получая вознаграждения, работают по-коммунистически миллионы. Вот и скажи, что не хотят, не любят.

6 октября. В радиобеседе на вопрос «За каким мужчиной вы пошли бы на край света? «в ответ бесстрастно прозвучало «Ни за каким». Это голос нашего века, а не женщины. Их-то он и наказал больнее всех.

1 ноября. Почти каждый день хоронят неименитых старичков и старушек — тихо, торопливо, как бы стыдясь и конфузясь. Вместе с веком уходит его легендарное поколение мучеников и страстотерпцев, а отечеству некогда покаяться перед ними, оно увлечено столичными интригами и персонами первого плана. Гляжу и вспоминаю, как в 40-х так же торопливо миллионы наших солдат погребали в снарядных воронках, а трупы лагерников вывозили на свалки. А вокруг трещат о цивилизованном рынке, великой державе...

Ни дубовых гробов, ни роскошных венков,

Ни речей,

ни оркестров ревущих —

Старики исчезают на горестный зов

Под капели слезинок горючих.

И ползет, разрастается чувство вины,

Будто всех поимённо я знаю;

Эти руки, морщины, запавшие рты,

Как открытые книги читаю.

В мире лучших, чем вы, не бывало детей:

Бескорыстных, заботливых, верных,

Не жалели для матери крови своей,

Полыхали в кострах беспримерных.

Только ваша забота пошла ей не впрок,

А любовь безответна слепая.

И читаю на лицах застывший упрёк:

Как могла ты забыть нас, родная?

Но не слышит: и взгляд отрешённо-суров,

И атаки клубятся лихие...

Опускают в могилу твоих стариков –

Так склонись перед ними, Россия!

7 ноября. В раннем детстве было два мгновения, когда мог исчезнуть. Разъезжая по своим делам, дядя часто брал меня с собой и однажды оставил в «Победе», забыв включить тормоз. Я видел: авто медленно приближается к обрыву, но сидел, как заговорённый, не веря. До края оставалось несколько метров, когда дядя щёлкнул дверцей.