Свирель Марсиаса - [26]
Особенно привлекала Кристофориди мельница под садом. Сюда он часто приходил пешком из Эльбасана, подолгу сидел здесь и беседовал с людьми.
Кристофориди имел обыкновение объяснять людям, как возникла Земля, что такое звезды, как вращаются Солнце и Луна, почему приходят зима и лето, что вызывает землетрясения и многое другое, что люди невежественные объясняли волею божьей. Так он нес людям хоть капельку знаний и боролся с суевериями.
Если у мельницы никого не было, он затягивал старинную песню. Тогда все, кто проходил мимо, замедляли шаги или обходили стороной, боясь потревожить его. Отец рассказывал, что у Кристофориди был красивый голос и он знал много старинных песен.
Так Кристофориди полюбил окрестности Шен Иони. А этот уголок около мельницы как будто стал его собственным. Поэтому он и завещал, чтоб его там похоронили.
— Но в тот день, когда умер Кристофориди, в начале марта, дождь лил как из ведра, — рассказывал мой отец. Поэтому гроб с его телом не смогли отвезти в Шен Иони. Кристофориди похоронили у церковной ограды в квартале Кала.
Взрослые и дети, христиане и мусульмане пришли, несмотря на ливень, отдать последний долг самому любимому, самому почитаемому человеку, которого звали «отцом албанского языка». Даже турецкие власти вынуждены были присутствовать на похоронах.
Ученик Кристофориди Туши Пина, молодой учитель и горячий патриот, такими словами начал свою речь, в которой он посылал последнее приветствие умершему:
— Плачьте, горы Албании, — умер Констандин Кристофориди, отец албанского языка!
Люди переглядывались, удивляясь невероятной смелости Туши, который и знать не хотел турецкое правительство. А турки помрачнели, нахмурили брови и опустили головы. Молодежь, тайно учившая албанский язык, патриоты, потерявшие самого дорогого друга, не могли сдержать слез.
— Плакал и я по дяде Констандину, — рассказывал мой отец. — Но я был еще мал и, несмотря на то что очень любил слушать о Скандербеге и уже начинал чувствовать всю прелесть чтения и письма по-албански, плохо понимал, кем являлся для нашей родины дядя Констандин, которого так любили у нас в семье. Теперь вы, дети, это знаете, — взволнованно улыбнулся отец и еще сильнее прижал меня к себе. — Вот здесь, по завещанию, и должны были похоронить Кристофориди, — сказал он и повел рукой вокруг.
Вода шумела, стучала мельница, и казалось, что они, тоже взволнованные, подтверждают его слова.
Около нас остановился мельник, весь побелевший от муки́ и старости. Его нависшие, как карнизы, брови и торчащие усы были покрыты мукой, как снегом. Мельник слышал слова моего отца.
— Да, это верно, господин. Если бы он мог остаться среди нас навсегда! И что за человек был! — покачал головой старик.
Мне почудилось, что его глаза наполнились слезами.
Не знаю почему, но, сколько раз ни приходил я потом на это памятное место, мне казалось, что там чего-то не хватает. Место красивое, солнечное, радостное — это верно. Но все вокруг — журчание воды, шум мельничных колес, тутовое дерево, — все напоминало о завещании, которое не было исполнено.
ОТЕЛЛО И РОБЕРТ ГУИСКАРДИ
В 1924–1927 годах на гастроли в Эльбасан раза три приезжала труппа армянского артиста Миран эфенди. Не скажу, откуда приезжала эта труппа — из Турции или из Греции. Выступала она еще где-нибудь в Албании или нет — этого я тоже не знаю. Помню только, что артисты говорили по-турецки и пользовались огромным успехом. Я не пропустил ни одного представления.
Спектакли давались в большом кафе, где могли поместиться сто-двести человек. Стульев на всех не хватало, поэтому часть зрителей рассаживалась на полу по-турецки. Мне помнится, что женщины редко посещали тогда театр. Приходило их всего человек десять-пятнадцать, причем только служащие.
Труппа Миран эфенди была небольшой. Главным актером был сам Миран. Во всех пьесах он исполнял первые роли. Он играл Отелло, короля в драме «Геневефа и Брабант», Макбета и бог знает, кого еще. Кроме того, он был режиссером и художником.
Миран эфенди заставлял людей то плакать, то смеяться. Когда он изображал Отелло, черного арапа, с длинными золотыми серьгами в ушах, с толстыми красными губами, с огромными глазами, которые снились мне потом по ночам, когда он метался по сцене, как разъяренный лев, крича и воя, — люди жались друг к другу, и в зале не слышалось даже шепота.
— Злодей! — кричал Отелло на сцене, и весь зал содрогался.
А что творилось, когда он поднимал свой сверкающий нож и вонзал его по рукоятку в белую как снег грудь Дездемоны, своей жены! По всему залу пробегал ропот ужаса, слышалось: «Ах, не надо! Боже мой!» Даже сама Дездемона не могла бы испускать вопли ужаснее.
«Ради бога, не убивай!»
«Не надо!»
Однажды, когда Отелло зарезал Дездемону, какая-то женщина упала в обморок, и в зале поднялся страшный переполох. Я помню, некоторые говорили, что Отелло не должен был убивать Дездемону: столько он этим крови у людей перепортил. Решили не пускать детей в театр, но никто с этим решением не считался. Первым его нарушил губернатор, потом еще кто-то, и так все по очереди.
