Свифт - [27]

Он не знает и не хочет знать пощады.

Свифт хорошо знал жизнь.

Он знал людей. Недаром любил он путешествовать, знакомиться с простым народом, с обездоленными всех типов. Немало наслушался он всевозможных историй во время ночевок в тавернах и на постоялых дворах. О представителях большого света и говорить нечего. Он знал их насквозь во всем их несложном обличии, прикрывающем лицемерие и жестокую пустоту.

Но каково же, в конце концов, было отношение Свифта к окружающей его действительности, которая возбуждала в нем одновременно горячий интерес и подлинную ненависть?

Любопытна в этом смысле самая манера Свифта в «Сказке о. бочке». Он беспрерывно отступает и беспрестанно же приближается к узловым пунктам своих тем.

Он похож на человека, который хочет изучить испорченный, но ценный механизм, (например, часы. Отчего они неправильно идут? Он изучает их, сидя, стоя. Он осматривает их со всех сторон. Он надевает очки, рассматривает детали механизма в лупу. Он касается отдельных частей. Он ощупывает колесики. Он всматривается в них и так и этак. Он хочет уразуметь весь механизм часов. Ему нужно овладеть им, исправить его! Ему нужно, чтобы механизм этот заработал правильно — что-то мешает ему правильно работать, явно мешает! Но что? Колесики вертятся, зубчатки двигаются — правдоподобие — к сожалению, к возмущению — только правдоподобие, а на самом деле часы лгут! Лгут! И он опять терпеливо всматривается в них. Он хочет всеми силами, всем существом своим дать правильный ход часам! Он опять изучает их! Он отрицает их ложную деятельность. Нет, нет, это чепуха! Не так должны вращаться эти колесики! Не так должны подниматься и опускаться рычажки! Не так! Совсем не так! И он опять всматривается, опять, заново ищет подлинную причину расстройства, но не находит ее и, наконец, в бешенстве бросает часы на пол!

Он приходит в исступление и топчет часы ногами! К чорту! Пусть замрут эти дурацкие колесики! Пусть прекратится этот идиотский вертеж — неизвестно для кого и для чего! Смотрите, как они вертятся, эти уроды! Эти рычажки, работающие бессмысленно, похожи на каких-то гадов! К чорту! Не надо, надо выбросить эту дрянь!

Но каждый человек, так нетерпеливо обращающийся с механизмом— только потому, что не знает, как исправить его, — как бы ни был он исступлен, понимает, что это неправильно. Так обращаться С вещами нельзя. Остается чувство горечи, Ведь это же не метод топтать ногами и издеваться над механизмом только потому, что не знаешь, как его исправить и завести, чтобы он работал, правильно.

Свифт видел зло мира, хотел его уничтожить, хотел исправить мир, но не знал как это сделать.

Свифта принято упрекать в недобросовестности некоторых полемических нападок, а порой и в открытой бранчливости.

Еще бы! Разве мыслимо говорить О спокойствии и объективности при таком страстном неприятии окружающего, при таком убежденном и глубоком неприятии, какое отличало Свифта!

Он находился, примерно, на той степени воинственного наступления на неприятеля, когда — если это происходит в военной обстановке — отдают приказ о снесении города или деревни артиллерийским огнем — «дотла».

Есть ли возможность при таких обстоятельствах думать, что в снесенном ураганным огнем городе или деревне живут, люди, не подлежащие уничтожению?!

Конечно, об этом не думают.

Свифт действует именно ураганным огнем своей сатиры — единственным. своим оружием, причем его, борца прямого действия, борца прямой борьбы, особенно еще подстегивает, раздражает и бросает в исступление то, что на (многие, особенно ненавистные ему явления, он не может нападать открыто.

Прежде всего он не может открыто нападать на религию — апофеоз той фальши, которая больше всего его возмущает.

Он должен прибегать к аналогиям, к символам, к намекам.

Он должен для многочисленнейших атрибутов религии и церкви находить прозрачные и, конечно, обидные намеки — это трудно, и сложно, и мучительно, но меньше всего Свифт хотел бы ослабить свою сатиру из-за необходимости прибегать к эзоповскому языку.

Но он все же осваивает этот язык и разит им со всей своей страстью и безудержностью.

Католическая церковь превратилась в мощное хозяйственное предприятие, в денежное хозяйство, и Свифт называет эту лавочку шнурками.

Легкость эпитимьи, церковного покаяния, налагаемого католицизмом, он называет глистами. Грехи выбрасываются из трешника наподобие глистов.

Тайную исповедь он издевательски называет шептальней.

Священников — ослиными головами.

Пышность и театральность католического богослужения — кукольной комедией.

Святую воду, которая, якобы, предохраняет все окрапленное ею от гибели и порчи, он называет маринадом…

Иногда ему нехватает жаргонных издевательских слов и он просто гримасничает» что тоже естественно для человека, который разгневан настолько, что ему кажутся недостаточно выразительными потоки брани, вылетающие из его уст, и он еще дополняет их гримасами и издевательскими жестами.

Так, например, ладан, Якобы превращающий простую воду в святую, Свифт называет странным словом, являющимся несомненной словесной гримасой — пимперлимпимп.

Он вынужден пользоваться жаргоном, вроде того, какой бывает у воров или подпольщиков. Слова и термины этого жаргона он должен был помнить и не путать. Ведь эти термины были сложны, они обозначали сложные вещи и сложные явления.