Свидетельство - [171]

— Идет! — согласился длинноволосый и скорчил мину, развеселившую сразу весь зал. Даже тех, кто стоял далеко и не мог слышать их спора.

Рояль уже исторгал странные, отрывистые, визгливые звуки. Однако Клара Сэреми осталась неподвижной, возвышаясь над угаром керосиновых ламп, со скрещенными на груди руками и склоненной головой. Но вот она перевела взгляд вверх, на потолок, на лице своем она изобразила страх. Затем, под быстрый пассаж пианиста, перебежала в дальний угол сцены. Там она присела на корточки. На ней было пепельно-серое муслиновое платье такого хитрого покроя, что, пока танцовщица оставалась на месте, оно скрывало ее всю, от плеч до щиколоток, но стоило ей сделать один шаг, как платье распахивалось, обнажая ее чуть не до пояса. А Клара то вскидывала ноги кверху, то вытягивала их в сторону. Все время оглядываясь, она выписывала пируэт за пируэтом и, словно спасаясь от кого-то бегством, металась по сцене из одного угла в другой, пока наконец не упала и не забилась в судорогах. Но уже в следующее мгновение она рывком распустила закрученные в пучок волосы и вновь пустилась в пляс, вертелась, прыгала с развевающимися волосами, отбрасывая голову назад, стонала, истерически хохотала, все время словно боролась с кем-то незримым. В конце концов она рухнула наземь и всем телом приникла к доскам подмостков. Из-за листа картона, отгораживавшего керосиновые «юпитеры» от сцены, виднелись только ее пышные бедра. Печально отгремел заключительный аккорд, и номер был окончен.

Почти на два часа затянулся концерт, и тем не менее люди расходились по домам неохотно. Долго толпились, разбившись на группки, перед кинотеатром. Шани Месарош и Янчи Киш, например, стояли на лестнице у выхода и колебались (словно в таком деле действительно могут быть какие-то колебания), идти ли им в штерновский буфет или нет.

— А хороша, стерва! — с глубочайшим убеждением пробормотал Шани и кивнул в сторону театра. — Ничего не скажешь. Ну и Капи, черт его побери!

А Эндре Капи собрал вокруг себя целый легион поклонников своей супруги.

— Видели? — восторженно вопрошал он. — Символику рук заметили? Это же новое, совершенно новое выразительное средство танца! Единственный в своем роде пример… Такого в Европе еще нет нигде. Например, в сцене соблазнения… Не заметили? В самой середине танца! Без партнера, одна как перст на сцене, — и так суметь донести до зрителя чувство!.. Это ведь баллада, какая-то старинная негритянская баллада. А Клара сделала из нее свой номер. Но вся хореография у Клары целиком ее собственная. Недосягаемая! Она настолько вживается в роль, что повторить на «бис» уже не смогла бы. Встать на ноги не может после сцены смерти — так вживается в роль. Просто удивительно, с каким утонченным мастерством владеет она телом. Будто музыкант своим инструментом… Помните, когда она «вступала в жизнь», — не знаю, обратили вы или нет внимание на ее лодыжки при этом?

Сечи смутился и даже покраснел, захваченный врасплох: он ни за что на свете не признался бы Капи, что он смотрел в этот момент вовсе не на лодыжки, а… на бедра танцовщицы. Ведь эти бедра все время так и лезли в глаза!..

А Капи все с большим воодушевлением и все громче — круг слушателей стал шире — продолжал:

…Затем почти такое же движение, когда она, помните, входит в бар… Минута колебания, видели? Движение такое же — только ногу она уже держит иначе. Но что способно выразить одно движение! Миры, жизни, судьбы!

Андришко крякнул и поискал взглядом свою жену, затерявшуюся где-то в толпе. Ему вдруг стало как-то неудобно перед ней. Зато Стричко усердно поддакивал:

— Культура! Правильно ты говоришь… Культура! Искусство!

Мартону Андришко нужно было еще заглянуть в полицию, и они пошли — сначала вдвоем с Сечи, потом к ним присоединился старый Сакаи с Палом Хорватом. Все шли молча, утомленные шумом, аплодисментами и шквалом новых, обрушившихся вдруг на них впечатлений. На углу остановились.

— Да, — промолвил Сечи, кивая, — нам еще много нужно…

— Я ведь тоже больше историей занимался и другим в том же роде, — после долгого молчания поддержал Андришко. — Хотя читать всегда любил… Но все старался в теории разобраться… в теории рабочего движения… А вот в культуре, в искусстве, тут я, конечно…

— Что ж, мы пролетарии! — проговорил Сакаи. — Пролетарии, говорю, и не доросли еще… А только когда тот, первый, стихи читал, этого я понял… Здорово дает. Я и стишок этот знаю. И певица, та, другая, тоже здорово спела. Красиво.

— Много нам еще наверстывать нужно, — подвел итог Сечи. — В культуре, в искусстве.

Все, соглашаясь, закивали головами.

И только Пали Хорват усмехнулся дерзко:

— Не вижу я в том никакой культуры или там искусства… Заголилась баба, а народ зенки пялит! У меня у самого чуть было того — глаза не выскочили. Символические лодыжки! Сказал бы я ему, что в них символического! — захохотал он, но под строгими, осуждающими взглядами товарищей смутился и умолк.

5

— Почему вы не поменяете фамилию на венгерскую? Ведь это — пара пустяков! Заявление, больше ничего не требуется. А по нынешним временам с венгерской фамилией намного лучше!