Свидетели - [6]

Постепенно светлело. Первый этаж дома был довольно высокий, и через оба окна кабинета, выходящие на улицу, видны были только крыши проезжающих автомобилей. Стволы деревьев с одной стороны были черны от влаги, с веток все еще срывались капли. Напротив в незавешенном окне дома Парадесов то появлялась, то исчезала горничная в белой наколке. Г-жа Парадес была одной из самых красивых женщин, каких Ломону доводилось встречать. Сейчас из дверей ее дома выйдет няня с двумя детьми — одного она покатит в коляске; другого, мальчика, переходя улицу, возьмет за руку.

Ломона бросало то в жар, то в холод; несколько раз он вставал и поправлял дрова в камине.

В половине десятого, собираясь выходить, он сложил бумаги в кожаный портфель, потом вдруг заколебался, подошел к книжному шкафу: нижнее отделение его служило баром.

Ломон, как правило, не пил, вино за обедом разбавлял водой. Накануне вечером он забыл про грог, а сейчас подумал, что глоток чего-нибудь крепкого — коньяку или рома — прогонит невыносимо тоскливое ощущение. Рюмки в кабинете не оказалось. Решив не звонить прислуге, Ломон сам пошел в буфетную, находящуюся рядом со столовой, и, возвращаясь, столкнулся с Анной, которая спускалась по лестнице.

Ломону показалось, что при виде рюмки на лице служанки мелькнула понимающая улыбка. Ему стало неловко: получилось так, словно Анна наконец-то открыла его тайный порок. Тем не менее он налил коньяку, выпил залпом, словно лекарство, и сразу почувствовал, как к голове прилила кровь.

До Дворца Правосудия ходу было примерно как до аптеки Фонтана, но в противоположном направлении, вниз по улице, и Ломон обыкновенно отправлялся туда пешком. Он шагал и курил трубку, хотя успел бы покурить и перед заседанием.

Город был серый, однообразно серый; на каменных фасадах чернели пятна — следы дождя. Как и следовало ожидать, под колоннадой Дворца народу было много; несколько фоторепортеров нацелили на Ломона аппараты, фамильярно осведомились:

— Вы позволите, господин председатель?

Все было обычно. Старый репортер, который вел судебную хронику еще когда Ломона назначили сюда помощником прокурора, подошел пожать ему руку.

— Обвиняемый продолжает утверждать, что невиновен?

— По крайней мере, такова была его позиция вчера вечером.

— Ну, в данном случае он ничего этим не добьется. До скорой встречи.

В коридоре, направляясь к своему кабинету, Ломон то и дело пожимал руки знакомым. У дверей ему встретился советник Фриссар, уже успевший облачиться в судейскую мантию; Ломону показалось, что советник смотрит на него как-то не так. В его взгляде смешивалось любопытство и сожаление. Ломон внезапно покраснел: он вспомнил, как этой ночью выскочил от Армандо и чуть было не толкнул г-жу Фриссар. Уж не воображает ли советник, что…

Ломон решил было объясниться, но промолчал: в такой ситуации любые объяснения выглядели бы нелепо и только ухудшили бы дело.

— Зал полон! — сообщил Фриссар, — Коридор тоже забит.

— Ого!

Ломон собирался переговорить с ним о многом, но тут же забыл о своем намерении. Он вошел к себе в кабинет, поставил на стол портфель, снял черное пальто и шляпу.

— Добрый день, господин председатель! — приветствовал его секретарь суда милейший Ланди, направляясь к вешалке за мантией Ломона бесшумной походкой церковного служки.

— Добрый день, Ланди. Как ваша дочурка? Ей лучше?

— Намного. Доктор говорит…

Его дочь недавно переболела менингитом.

Ланди помог ему облачиться в мантию, и тут, как при недавней встрече с Фриссаром, Ломону показалось, что он улавливает на лице секретаря не совсем обычное выражение. Ломон отреагировал не сразу: был слишком озабочен, к тому же в висках стучало, кожа на лице противно горела.

Он собрался было пожаловаться:

— Кажется, у меня начинается грипп…

Но тут зазвенел телефон, и, может быть, поэтому он ничего не сказал; хотя нет, телефон был позже: еще до звонка в памяти Ломона всплыли лицо и печально удивленные глаза Ланди.

2 Хозяйка перчаточного магазина на улице Кармелитов

Высокий узкий лаз с кессонным потолком и стенами в панелях из темного дуба напоминал церковь или, скорее, монастырскую часовню.

В совещательной комнате, тоже обшитой дубовыми панелями, где судьи ожидали перед выходом в зал, Ломон, глядя на коллег в мантиях, всякий раз думал о канониках, готовящихся в соборной ризнице к мессе. Атмосфера священнодействия чувствовалась и в том, как после возгласа судебного пристава: «Суд идет» — прекращался нетерпеливый гул толпы и наступала почти религиозная тишина, напоминающая тишину в церкви, и в том, что у Ломона, когда он ожидал, пока усядутся заседатели, а затем почти литургическим жестом снимал судейскую шапочку, возникало ощущение благоговейной торжественности.

В такие дни ему было очень досадно, что жена ни разу не видела его в роли председателя уголовного суда. В исправительном суде она бывала, но в уголовный Ломона назначили четыре года назад, когда Лоранс уже не выходила из дому.

Ломон знал, что Дьедонне Ламбер сидит между двумя жандармами на скамье подсудимых, справа, и, стараясь не поворачиваться в его сторону, обводил глазами публику — две с лишним сотни лиц, освещенные тремя свисающими с потолка огромными плафонами. Было очень жарко. В этом зале всегда либо очень жарко, либо очень холодно, и обязательно шипит один из радиаторов отопления. Опыт подсказывал Ломону: скоро он даст приставу знак открыть окна. Открывались, правда, не сами окна, высокие, до потолка, а форточки. Прорезаны они были в самом верху, открывали их, дергая за длинные шнуры, и всякий раз, исполняя распоряжение Ломона, старик Жозеф оказывался в центре внимания публики.