Свидетель - [103]

Их нужно было задержать, продлить в себе — как сон девушки, как свежесть ночи за открытым окном или медленное движение копны сена на коляске мотоцикла.

Это нужно было сохранить.

В поисках дао

Мише Бидниченко

Не без страха я пробрался мимо милиционера, охраняющего вход в главное здание университета, задорно помахивая пачкой с овсяными хлопьями вместо пропуска — дескать, вот в магазин сходил. Лифт, мерцая сталью и полировкой дубовых панелей, приближал меня к Празднику. Я въезжал в День Рождения.

Там, на шестнадцатом этаже, живёт он, мой друг, к которому я иду сейчас от лифтов по длинному коридору, рассуждая, как прав был он, говоря:

— Нет, ну согласись, всё же приятно учиться в красивом здании. Приятно, что и говорить. Ведь где-то ещё люди идут на лекцию в какую-нибудь хибару, и оттого настроение у них, и так не слишком весёлое, становится ещё хуже… А мы можем поглядеть туда, сюда, узнать на башенном циферблате время, температуру воздуха, давление. Возрадоваться, наконец, архитектуре… Красота!

Прошёл год, и мне очень приятно, что можно идти вот так по коридору и думать, какой у меня есть друг. Какой он умный, что может разобраться даже в своих научных статьях, которые публикует в загадочных журналах там и сям, что, работая в какой-то невообразимой американской местности, сумел заткнуть за пояс всех тамошних американских умников.

Наверное, тогда они собрались вокруг него и, показывая пальцами, бормотали: «О-о-о!»

Он понимает всё. Поэтому в моей печали, среди других, я думаю о нём.

Но по дороге к другу, перемещаясь по длинному коридору, отчасти, чтобы занять время, а отчасти затем, чтобы оправдать цветистое название, я расскажу следующую историю.

Однажды я попал на работу в библиотеку. К девяти часам я входил в хранилище, наполненное пылью и старыми диссертациями, кланялся начальству, а к двенадцати уходил обедать, потом пил пиво и больше уж не возвращался.

Делать в хранилище было совершенно нечего, но я всё-таки нашёл на полках достойное чтение. Между естественнонаучными шкафами притаился шкаф философский, маленький, скрипучий, набитый Ломоносовым и восточной мудростью.

В неё-то я и углубился.

Так в мою жизнь пришла загадочная идея Дао. Про него было известно только то, что Дао — это то, чем наполняют тело.

Дао таково, что приходит тогда, когда его не ждут, а уходит тогда, когда его пытаются удержать. Лю ши Чунь, в свою очередь, в трактате о музыке писал: «Музыка создаётся в определённых условиях и служит она урегулированию желаний. Если желания не будут уклоняться от правильного пути, то музыка может быть создана. Она создаётся соответствующим методом, который исходит от принципа спокойствия. Спокойствие порождается справедливостью, а справедливость происходит от соблюдения законов Дао. Поэтому о музыке можно говорить только с тем, кто познал законы Дао».

Таким образом, сидя под маленьким окошком в тени высотного здания МГУ, я пытался оценить свои музыкальные способности, но что-то вдруг повернулось, и жизнь увела меня совсем в другую сторону. Сейчас я думаю, что мои путешествия по ночной Москве были сродни Дао, которое уходит тогда, когда его пытаются в последний раз ухватить пальцами, ан нет, оно уже не здесь, исчезло, и придёт ли — Бог весть…

Хотя читать в ту зиму мне нужно было совсем иное. То иное читалось по дороге домой в заиндевевших автобусах, с серебристо-чёрными стёклами, в которых отсвечивали, не пробиваясь внутрь, фонари, светофоры, вспыхивали фары встречных автомобилей.

Я ехал в них бесцельно, будто в поисках Дао, изредка бросал взгляд на страницы и представлял себе тюремный аквариум для преступных рыб — с непрозрачными стенами и искусственным освещением внутри.

В ту зиму я читал книги по списку англоязычной литературы. Делал это я по просьбе одной девушки, и, понятно, что не мог отказаться. Но, как бы то ни было, я продирался сквозь шелестящие дебри Т. С. Элиота, сгонял в колонну и снова терял из виду хлопотливых героев Диккенса.

В моих занятиях участвовали Уэйн, Уильям, Уитмен и Уильямсон, романтические англичане в сюртуках сидели на берегу в графстве Камберленд и болтали ногами в прохладной озёрной воде. Джордж Уитенборн вставал под немецкий пулемёт, а проповедник менялся местами с беспутным малым.

Ещё немного и я, тихо и незаметно для родных, лишился бы рассудка, без удивления замечая, что олдриджевские «A-а, сука… Была она здорова, как молодая кобыла…» спокойно переходят в поток «Пепельной среды».

Весной я уже начал отыскивать термодинамику в Кольридже и скоро, как отечественный потрошитель лягушек, с бюхнеровской «Материей и силой» под мышкой, кинулся бы на переустройство если не мира, то истории литературы.

Но внезапно я бросил всё — и работу, и обязательства, от которых не мог отказаться, будто от предложения Крёстного отца. Я уехал к другу, по дороге вспоминая то, как случайно забрёл к нему на кафедру. Там, в канифольном дыму, в мире белых шариков припоя, тонконогих транзисторов и красных сопротивлений, сидел мой друг. Там сидел он в белом халате, под свист осциллографа ковыряясь в какой-то электронной требухе. Мы мало говорили тогда. Над ухом моего друга, в разлинованном окошечке осциллографа полз зелёный червячок вольт-амперной характеристики, и, не переставая перебирать какие-то бумаги на столе, друг мой что-то бормотал, а я рассматривал мокрый февральский снег за окном.