Свидания в непогоду - [29]

— А то, может, хотите? — несмело повторила Нюра, довольная, что он снова сел рядом.

— Давайте, — сказал он. — Но только пополам и на брудершафт.

— Ой, что вы!

— Не бойтесь, — усмехнулся он. — Я шучу.

Он разлил вино, и они выпили. Получилось совсем понемногу, но Нюра раскраснелась, и необычно вспыхивали ее не то зеленые, не то желтые зрачки.

— Душно, — сказала она.

Густо валил пушистый снег, когда они вышли на улицу. Люди расходились группами, лучился свет фар, — приезжие рассаживались по машинам. Женский голос пел где-то рядом «Подмосковные вечера», а поодаль забирал высоко мужской, знакомый:

Ты ждешь, Лизаве-ета,

А-ат мужа приве-ета…

Осмелев, Нюра взяла Шустрова под руку, потянула за собой в сторону водокачки. «Провожу, и сейчас же домой», — подумал он.

Дальше от столовой было тихо, а когда вышли на тропу под деревьями, совсем, кажется, всё замерло. Мягко рассеивался лиловатый свет фонарей, медленно кружились в нем крупные снежинки. Пригнутые пластами снега, низко нависали ветви деревьев.

Шустров и Нюра остановились, как обычно, в тени от водокачки, возле трехоконного домика. Палево светились два окна на половине тетки Глафиры, а Нюрино было темным, завешенным. И, как обычно, когда он провожал ее, она, протянув ему обе руки, сказала:

— Вот я и дома. Спасибо вам, — но рук своих не отпустила.

«И сейчас же домой», — вспомнилось Арсению. Снежинка прилипла к его реснице, — надо было бы смахнуть ее, но из теплых женских ладоней не хотелось выпускать своих. «И пусть так», — подумал он, не зная, что именно «так», а потом решил, что это значит — не возвращаться назад, в пропахшую лавандой комнату. Он положил ей руку на плечо и несильно, но настойчиво потянул к себе.

— Ой, что вы, Арсений Родионыч! — тихо вскрикнула Нюра — и торопливо прижалась к нему. А от Жимолохи докатывалось невнятно: «…ты грустишь обо мне…», и глухо, по-зимнему, лаяли собаки.

Глава пятая СНЕГА, РАСПУТЬЕ

1

Будь они неладны, вьюжные февральские дороги!! Низко стелется, кружит и кружит поземка, не разберешь, где колея, где поле. Клочья снега слетают с деревьев, рассыпаются в пыль, — ветер полощет ее, тянет вдоль опушки кисеей. Над лесом, за кисеей, вмерзло в небо мглистое солнце.

Насквозь продуваемая ветром, мается по проселкам передвижка. На обледенелых горушках, где топорщатся застывшие с осени ошметки навоза, она юлит, норовя свалить под откос летучие свои пожитки; в низинах переваливается гусаком с сугроба на сугроб. И хорошо, если добрый МАЗ прошел перед тем, оставив широкий след, а то захлебнутся в снегу, забуксуют колеса. Тогда дядя Костя, без толку поработав баранкой, распахивает дверку кабины:

— Эй, галерка! Аврал!

Из фургона вываливаются продрогшие Петро и Агеев. Довольные случаем размяться, они свирепо вгрызаются лопатами в сугроб. Шустров медленно отворачивает полу тулупа, накинутого поверх пальто (спасибо за овчину Лесоханову — одолжил из тещиного гардероба, пока та в отъезде), но дядя Костя предупреждающе машет рукой:

— Сидите, Арсений Родионыч, сами управимся!

«Он как добрый дядька из старых времен, — думает Шустров, наблюдая за пылящими на ветру комьями снега. — И, в сущности, все они славные ребята…» Иногда, впрочем, ему кажется, что славные ребята некстати посмеиваются, и тогда Арсений, преодолев тяготение тулупа, выходит из кабины:

— Дай-ка, Вадим, погреться…

Но вот раскиданы саженные наметы снега. Агеев и Петро лезут в фургон. Опять в путь — до следующей низины. Мотает передвижку. В фургоне громыхают трубы, и лишь порой до Шустрова доносятся приглушенные голоса: «Дивишь ты меня, Вадим. Как это можно так?» — «Ничего, Петро, дело привычное», — отвечает Агеев.

Шустров догадывается, о чем говорят ремонтники. Он ясно представляет: втиснув себя в угол между топчаном и кабиной, Агеев листает скрюченными от мороза пальцами учебник. «Настырный, крепкий парень, — отмечает про себя Арсений. — Этот возьмет свое». Думая об Агееве, он частенько вспоминает свои студенческие годы, и становится жаль чего-то в том, что прошло, — может быть, и того, что не довелось вот так же тянуть в одной упряжке и труд и учебу… А под боком, не заботясь, слушают его или нет, гомонит дядя Костя:

— Чего это, Арсений Родионыч, наши дорожники не чешутся? Здесь бы угольником пройтись и — никаких заносов! А то ведь как в сорок втором, под Ржевом. Ну и хана была!..

Для дяди Кости, бобыля, машина — дом родной, и в дороге он как птица в полете. Прислушиваясь к его неторопливому скрипучему говорку, Арсений возвращается к своим мыслям.

Третий раз за зиму объезжает он с передвижкой район, третий раз на пять-шесть дней покидает усадьбу «Сельхозтехники». Там, в Снегиревке, ничего особенного он не оставлял — все заботы были с собой, в пути, — и всё-таки думалось о ней беспокойно. В памяти бессвязно чередовались снегиревские встречи; то покажется Иванченко, напутствующий в дорогу, то отчетливо возникнет перед глазами лицо Нюры. И совсем уж с ненужными подробностями виделась ее девичьи чистенькая комната, высоко взбитая постель с пирамидкой подушек. «Не надо было идти к ней, не надо…»

— Так вы нас, значит, в «Дружном труде» оставите, а сами дальше? — слышался, как будто издалека, голос дяди Кости.