Свидание - [4]

– Какое было печальное зрелище – та малышка, что танцевала голой, – вздохнула Роза.

Бернар почувствовал признательность: она подумала о том же, о чём и он, одновременно с ним… Одетта передёрнула плечами.

– Вовсе не печальное. Неизбежное. В Мадриде смотрят Гойю. Здесь – голых кабильских девиц, куда денешься? Но я согласна, что зрелище того не стоило в половине четвёртого ночи…

«Да нет, стоило, – подумал Бернар, – если бы без тебя и без Розы. Без женщин. Женщины – что с них взять? Они не способны обуздать свои непристойные мысли – чисто женские – и подсознательное стремление сравнивать. Взгляд Одетты может отравить любое удовольствие. Всё, что она думала, было написано у неё на лице. Она говорила себе: «Груди у этой Зоры года через три совсем отвиснут. Спина у меня куда стройнее. Её груди – как лимоны, никакого сравнения с моими, у меня – как яблоки. И эта маленькая штучка у меня соблазнительнее…»

Он смутился, поймав себя на том, что представляет во всех подробностях женское тело, принадлежащее другому мужчине, и покраснел от быстрого взгляда Одетты. «Эта стерва догадывается обо всём… Ничего у меня не получится сегодня вечером… Да и Роза не осмелится…»

Ахмед, казалось, прислушивался к дальним голосам невидимого Танжера, и Бернар приподнял рукав белой рубашки, чтобы взглянуть на часы на запястье. Юноша нагнулся над кружком бархатистой примятой травы, сорвал голубой цветок шалфея и засунул его за ухо под феску. Потом снова застыл в неподвижности; опущенные веки и ресницы почти закрыли большие тёмные глаза.

– Ахмед…

Бернар позвал его вполголоса; Ахмед вздрогнул.

– Возвращаемся, Ахмед.

Словно спрашивая согласия Одетты и Розы, Ахмед обернулся к ним со своей широкой улыбкой, на которую обе женщины не замедлили ответить одинаково снисходительными гримасами; Бернару это не понравилось. Башмаки без задников и проворные, словно бесплотные лодыжки Ахмеда указывали дорогу; Бернар отмечал про себя все повороты и ориентиры: «Проще простого… От первой развилки вверх по большой аллее… Да и журчание воды слышно издалека…» Но он ощущал смутное недовольство, усталость, хотя было едва за полдень, и какую-то вялость от слишком яркого света и усиливающейся жары. А неплохо было бы, вдруг пришло ему в голову, обзавестись большим домом с усадьбой, типично восточным, по его представлениям.

«Я распрощался бы с Одеттой и Бесье. Заперся бы там с Розой. Со мной остался бы Ахмед и та девочка-марокканка, что мы видели внизу, такая маленькая дикарка…»

Ниже на склоне они вновь увидели синеватые кедры и сосны, потом – заросли аронника; Ахмед небрежно сшибал на ходу их белые головки.

Когда они спустились ещё ниже, очень смуглая черноволосая девочка в окружении стайки белых кур пересекла перед ними дорогу. Волосы её были заплетены в косички и закручены наподобие маленьких рожек, сползшее платье наполовину обнажило одно плечо, острые груди оттопыривали арабский муслин.

– А! Вот и та славная девчушка, которую мы видели возле кухни! – воскликнула Одетта.

Славная девчушка метнула на неё презрительный взгляд и скрылась, не проронив ни слова.

– Афронт!.. Ахмед, как её зовут? Малышку, да-да, эту самую… Не прикидывайся дурачком, со мной этот номер не пройдёт. Так как её зовут?

Ахмед в нерешительности поморгал длинными ресницами.

– Фатима, – произнёс он наконец.

– Фатима, – повторила Роза. – Как это мило… Она только Ахмеду улыбнулась. А нам такую мину состроила!..

– У неё изумительный рот, – сказал Бернар, – и дивные крепкие зубы – я такие обожаю…

– Он обожает! – повторила Роза. – А больше вы ничего не заметили? Одетта, ты слышишь?

– Слышу, – отозвалась Одетта. – Плевать мне, что он там говорит. У меня ноги разболелись.

Они уже дошли до полуразрушенной ограды парка. Задержались, чтобы пожать на прощание руку по-прежнему безмолвному Ахмеду. Бернар отметил, что одна створка ворот отворена, а изъеденный ржавчиной замок болтается на конце ненужной цепи…

Все трое свернули на залитую солнцем тропинку, по обеим сторонам которой ощетинились кактусы. Одетта шла впереди; глаза её между чёрной чёлкой и белоснежной полоской зубов были почти закрыты. Роза подвернула ногу и вскрикнула от боли. Бернар, шедший следом, подхватил её под локоть, сжав его почти со злобой.

– У вас что, тоже неудобная обувь? Хоть бы у одной из двух хватило ума взять для поездки в Африку что-нибудь кроме этого безобразия из белой замши!

– Да что же это такое? – простонала Роза. – Мало того, что мне больно, я должна ещё выслушивать…

– Брось! – перебила её Одетта, даже не обернувшись. – Знаю я таких. Сначала уговаривают: «Наденьте сандалии», а потом недовольны, что у вас без каблуков юбки сзади обвисают…

Бернар угрюмо промолчал. Этот полуденный час, вконец изнуривший его усталых спутниц, почему-то пробудил в нём зверя. Он смотрел на море, которое, казалось, отступало по мере того, как они спускались, и таяло в дымке за кудрявыми холмами; на голые весенние поля, на маленькие домики, утопающие в цветах и будто бы необитаемые. «В такое время надо сидеть дома, а не шляться… И ещё эти две тут… Та еле ноги волочит, спотыкается на каждом шагу, другая хромает… А уж когда раскроют рот, так одна другой стоит. Не пойму, что, собственно, я тут делаю…»