Светлые поляны - [55]

— Копни-копни-наваливай! — кричал наверху Кондрат, раздевшись до пояса. — Копни-копни-наваливай!

Прошла только половина «светового» дня.

Послеобеденное солнце словно встыло в лед над силосной ямой, решив во что бы то ни стало выкурить Витьку. Пришлось снять рубаху, хоть тело и нестерпимо зудело от паутиных укусов и острых целовок крапивы. Подумал и снял штаны, остался в одних трусах. Сейчас вверху все грохотало: запустили силосорезку, машину, похожую на половину танка — с одной широкой гусеницей-лентой и барабаном с острыми ножами. Машина мельчила хрушкий камышовник, бодыльчатую лебеду и выросший на обочинах подсолнечник-падалку. Из металлического хобота била полужидкая струя, и Витька, когда становилось от жара и духоты особенно нестерпимо, вставал под нее, а потом выскакивал охлажденный, словно после купания в цветущей воде садового озера. Несколько возов утрамбовывал легко, с негромкой песней «Бродяга к Байкалу подходит, рыбацкую лодку берет…», а потом начиналось все сызнова; все тело покрывалось испариной, едким потом затекали глаза, в красную сыпь шла кожа, от мыльных боков Гранита сильно щипало, противно обвисали на ногах вконец размокшие картонные полуботинки. И снова пришел момент, когда слово «вожжи» хотелось крикнуть во весь голос. И никто бы не осудил: для большака вытерпеть в духоте силосной ямы задача, а тем более для мальца, которому нет еще и тринадцати. Ему бы подали конец вожжей, вытащили, дали напиться специально поставленного в холодное место молока и сказали: «Иди купайся». А в яму бы спустили Кито. И все бы продолжалось: грохот силосорезки, скрип подвертываемых телег, храп измученных лошадей, вскрики женщин. Кондратовское бесконечное «копни-копни-наваливай»… все бы осталось прежним, но не для него. И Витька во второй раз тихо проговорил:

— Воды…

Лунным призраком на краю появился опять Макар Блин с очередным советом:

— Чтоб не исходить потом, думай, Черемуха, о чем-нибудь жидком, водном…

И снова растворился в белесой мгле неба, словно отправился силосовать на небеса.

А Витька начал думать о «жидком, водном».

Он не помнил, кто и когда научил его плавать — так давно это было. Наверное, Ажарнов. Всю черемховскую ребятню «водным наукам» учил Ажарнов. Учил до обидного просто. Увидев, что малец телом подошел, осматривал его со всех сторон и спрашивал: «Плавать хошь натореть?» — «Хочу». — «Скидывай штаны». — «И трусы?» — «И трусы сымай, невелика беда, коль кто и подглядит твой изумруд». Так он и говорил — «изумруд».

Кандидат в пловцы мигом снимал все, оставался в чем мать родила. В Черемховке да и в других деревнях не было принято мужикам купаться в трусах. Слишком большая роскошь, говорили. В трусах купались только городские, и на них черемховцы смотрели презрительно-жалостливо. «В одеже купатся!» — со смехом говорили о таком. А в деревне мануфактура давалась трудно, и одежду было принято беречь. Для женщин существовало особое место, за дальним калинником, потому опасаться за «изумруды» не приходилось. Женщины купались тоже «как есть, без ничего», говаривал всегда все знавший Ажарнов.

Замирал мальчишка на берегу, а Ажарнов негромко советовал: «Пошшупай водицу. Как она?» — «Вроде ниче». — «Не холодна?» — «Не». — «Не горяча?» — «Не». — «Объясняю основные законы. Как токо в воду упадешь, ко дну сразу не иди, саженками под себя подгребай. Голову держи невысоко, чтоб шея не устала, но и не низко, чтоб не захлебнуться. Дыши полным ротом, над водой воздух чистей чистого. Ногами тоже подгребай. Понял?» — «Ага».

Ажарнов брал мальца, раскачивал за ноги и забрасывал на неглубокое место, метров за пять от себя. А потом повертывался и уходил на берег, садился, неторопливо смолил «козью ножку». Редко-редко, в самых крайних случаях, плыл навстречу и поддерживал. А больше сидел и смотрел. И удивительное дело — после третьего-четвертого заброса ученик держался на воде, правда, смешно, по-собачьи отбивая дробь. И все обучение на этом заканчивалось. Матери и бабушки, зная об ажарновском методе, молчаливо, безо всякой опаски доверяли ему своих ребят. При Ажарнове не утонул ни один малец.

Так Ажарнов, видимо, учил плавать и Витьку. Но этот день не запомнился, начисто вычеркнулся из памяти. Наверное, произошло что-нибудь значительное тогда, если оно сумело забелить столь важный в жизни день — день первой глубокой воды.

Но что?

Купол неба опять начал медленно кружиться и невесомо раскачиваться. Солнце палило нещадно, выжимая из себя последние огненные соки. Оно стало сейчас похожим на расплавленную свинчатку: металл уже остывал и покрывался сиреневой едва приметной пленкой. Но светило, как казалось Витьке, совсем не кренилось к закату, будто встало на крепкий якорь и, до боли закусив раскаленную губу, решило во что бы то ни стало одолеть упрямого топтуна, даже в ущерб собственным интересам — ведь потом за горизонтом придется идти из-за этой задержки куда более спорым шагом.

«Вожжи! Вожжи! Вожжи! Вожжи!» — ныла каждая клетка тела, думая об обыкновенной льняной веревке, как о чем-то несбыточно-сказочном.

Раскинув руки, Витька стоял у стены, будто приготовился к расстрелу и ждал только залпа. На шею, на мокрые плечи падали сухие комочки глины.