Светлые поляны - [5]

— Какие?

— Думаешь, нормальные?

— А то какие? — забеспокоилась бабушка.

— Председательские вижу я сны. Будто бы в «матаэсе» трактор марки «натик» выколачиваю на сезон… В Заготзерне заведующего за грудки беру, потому как семенной фонд клещом амбарным подпортил… В Госбанке у главного казначея ссуду на новый коровник трясу… А вчерась самого начальника милиции к самой дальней родственнице послал…

— Это за что же? — спросила бабушка.

— А за то, что он моего шофера Ивана Мазеина в «капезе» на трое суток оформил по обвинению в недостаче зерна…

— Это кто такой смелый, чтоб меня в «капезе» оформлять? — грозно спросил с другого конца стола изрядно захмелевший Мазеин.

— Начальник милиции.

— Когда и за что? — тряхнул тяжелой головой Мазеин.

— Три дни назад за недостачу…

— Да я в жизни не взял ни единого зернышка! — грохнул по столу тяжелым кулаком Мазеин. Тарелка с огурцами перевернулась, а чугунная жареха с жарким устояла.

— Иван, ты не шебуршись, — пояснил Макар Блин. — Это же не наяву, я только во сне видел…

— Я и во сне никогда не крал! — раскипятился Мазеин.

— Ну и золотко! Ну и умница! — ласково, словно мальчишку, погладила его по голове бабушка. — Чужое брать, оно и во сне негоже…

Мазеин сразу успокоился и мирно положил кудлатую голову на перевернувшуюся тарелку.

— Ну, милые соседушки, солнце к рассвету, ноги к порогу. Гостенок наш, однако, совсем сморился от свечей да речей. Прощевайте, не забывайте, а покамест всяк свой сафьян одевайте, — мягко, необидно выпроваживала гостей бабушка.

Ночью Астахову сделалось плохо. От глухого кашля все его длинное нескладное тело резко вздрагивало, будто к нему прикасались электрическим проводом.

Бабушка засветила огонь. Согрела на таганке воды, напарила в ней каких-то трав и дала Астахову выпить. Кашель на время прошел, но к рассвету приступы возобновились. Бабушка сбегала к Мазеиным. Иван запряг в рессорный ходок Женкиста и отвез Астахова в госпиталь. Районную больницу никак не могли привыкнуть называть больницей. В войну в ней был госпиталь. Война ушла, а название оставила. И одну «солдатскую» палату оставила. Здесь лежали самые безнадежные. Раны и болезни надолго приковали их к госпитальным койкам. Быть может, навсегда. Это знали они и сами. Черемховские ребятишки по веснам носили им кислятку — так в Зауралье называют щавель. Щипали на весенних лугах горький луговой чеснок. В берестяных туесках несли первую, еще с зеленцой, голубику. Нарезали целыми вязанками борщевика, которого по-местному величают пучками, видимо, за то, что при усердии и аппетите живот пучит. Накапывали корней саранок. Брали в солдатские пилотки и спелую боярку, сладковатую черемуху, кислую красную смородину — все, чем богаты неяркие зауральские перелески-колки. Принесенное отдавали с надеждой-наговорами о чудо-силе, заключенной в этих ягодках-корешках. Солдаты внимательно слушали этот детский лепет, кой-кто тайком смахивал скупую мужскую слезу. На прощание одаривали ребятишек армейскими звездочками, эмблемами и другой солдатской мелочью, крепко жали руки и говорили: «Приходите в следующее воскресенье», не зная, доживут ли они до этого следующего воскресенья.

Витька несколько раз приносил в трехлитровой четверти смородинного чаю. За дорогу чай остывал, но и такой он нравился солдатам. Сменился главный врач. Прислали нового, городского, который и слыхом не слыхивал о смородинном чае, а потому немедленно запретил передачу больным неизвестного ему напитка. Тогда Витька спросил: «Можно ли доставлять березовку?» — «Березовка — это что?» — спросил главный врач. «Березовый сок», — ответил Витька. «Можно», — сказал главный врач. Березовый сок он знал.

О березовке ходили легенды. Одну Витька услышал от бабушки, запомнил и пересказал солдатам на свой лад.

«Было дело в давнюю-предавнюю старину. Шло по земле нашей неисчислимое воинство не то Чингисхана, не то хана Батыя, не то того и другого вместе…»

В углу поднимал голову сержант Петриков, учитель-историк по образованию, и уличал Витьку — эти ханы жили в разное время и вместе быть никак не могли. На Петрикова шикали: «Какая разница, мало ли кто и когда на Русь нападал, продолжай, парень, коль складно врешь».

«Жара стояла несусветная. Реки повысохли, родники ушли на глубину. Остановилось воинство в Смородинном колке. Почали чужеземцы белые березы на костры да шатры рушить. Рубят топорами, секирами и кривыми ножами. Идут вперед, да не оглядываются назад. А сзади из пеньков-срубышей сок пошел. Чистый как слеза. Холодный, будто из самой глыби земной. Напился березовки один умирающий воин, сразу ожил, на ноги встал, силу почувствовал. И начали немцы…»

«Не могло здесь быть немцев!» — с угловой койки опять попытался навести хронологический порядок Петриков. На него махали руками: «Какая разница, мало ли кто и когда на Русь с мечом шел…»

Но Витька на сей раз исправлял оплошность:

«…И начали басурманы в живых березовых телах лунки долбить. Напились досыта земной кровушки. Спать улеглись. А ранки так и оставили открытыми. Откуда пришельцам знать, что надобно их замазать белой глиной? А березовый сок к утру стал красным. По капельке, по струйке, а вот уж и лощинка им наполнилась. Речушка вспухла, да сердито, будто в водополье, разлила свои кровяные волны. Сохнут-гибнут березы, кровью истекают, а тека не прекращают. Просыпаются фашисты… Просыпаются грабители-изверги, а вокруг, насколько глаз бежит, море березовой крови. Захлебываются, тонут, а тут ко времю и наши на гидросамолетах…»