Светлые поляны - [3]

— Кто тут будет Виктор Черемуха?

— Я Виктор Черемуха, — сказал Витька и повернулся.

Перед ним стоял человек в офицерской шинели. Правда, погоны и петлицы были спороты, но Витька сразу определил — офицерская. Хромовые, с тугой гармошкой сапоги тоже говорили — офицер. А выцветшая, полинявшая фуражка с позеленевшей, давно не чищенной кокардой и вовсе убедила — бывший офицер. Стоял он как-то неловко, опираясь на толстую самодельную трость. Высокий рост как будто мешал ему. Казалось, что длинное сухое тело вот-вот сложится вдвое и будет нормальным. В узких, заметанных бровями глазах тлело недоверие: а может, обманываешь, парень? Большая, выбранная не по размеру фуражка то и дело сползала на лоб, и он поднимал ее за мятый козырек, стараясь повнимательнее рассмотреть Витьку.

— Я Виктор Черемуха, — повторил Витька, одним глазом все-таки наблюдая за происходящим в поле. Шарик уже нашли, бросили, и он упруго звенел по мерзлой земле где-то рядом. Витька изготовился к отгалу, но в это время офицер сказал:

— Астахов Семен… Астахов Семен я.

Шаровка так и застыла где-то на полпути к шарику. А тот угодил прямо в цепкие руки Кито, который мгновенно и «заткнул» яру своего соперника, поднял руки, и со всех сторон Бакланского увала с радостными воплями понеслось его воинство — кончилось долгое позорное вождение.

А Витька смотрел на незнакомого человека. Наверное, вот так же мог бы появиться и его отец. И так же спросил бы за спиной: «Кто тут будет Виктор Черемуха?» И вероятно, точно так же он бы ему ответил: «Я Виктор Черемуха». И, похоже, тлела бы в его глазах недоверчивость. «А может, обманываешь, парень?» Но это был не отец. Этот человек всего лишь видел его отца, воевал с ним. Написал последнее письмо…

— Ваше письмо мы получили, — тихо проговорил Витька. — В сорок пятом…

— Понимаешь, подзатянул я с этим делом… Думал, в сорок пятом, ну, крайне, в сорок шестом, и выполню Иванков наказ, а жизнь вот по-другому распорядилась. Раны к госпиталям еще на один военный срок приписали.

Астахов нагнулся к вещевому мешку, как-то странно покачнулся, Витьке показалось — вот именно сейчас тело его сложится вдвое и будет устойчивей. Гость развязывал мешок долго — костлявые длинные пальцы не слушались, дрожали. Наконец справившись с узлом, он достал текстолитовую коробку из-под автомобильного трамблера — прибора системы зажигания. Протянул Витьке, чуть слышно проговорив:

— Последняя земля твоего отца…

К Астахову подошел Иван Мазеин.

— Вот это встреча! Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!

— Иван?!

— Так точно. Младший сержант Мазеин, разжирев на домашних пирогах, последним приходит из поля со своей шаровкой.

Они обнялись. И заплакали. Плакали беззвучно. А кругом стояли потрясенные ребятишки — плакали ведь два мужика. Такое в деревне редко увидишь.

В этот вечер в черемуховском доме зажгли висячую «десятилинейку». Бабушка заправила граненое пузатое тело лампы настоящим, без примеси отработки, керосином, отчего язычок на тесьме горел ровно, не подпрыгивая и не стараясь убежать. Достала где-то и всамделишное новое стекло. Старое, клеенное-переклеенное желтой вощеной бумагой, не выбросила, а поставила на божницу, за иконы. Кто его знает, как поведет себя новье: тресканет вдоль-поперек, и сиди потом весь вечер в темноте. Ламповые стекла берегли пуще глаз. В войну их в лавке продавалось мало, после войны совсем исчезли. На базаре иной раз спекулянты и показывали, но такую цену заламывали, что только диву давались хозяйки — не из хрусталя ли? На базаре бабушка купить не могла — не было в доме таких денег. И выменять тоже не могла. Стекла для «десятилинейки» меняли только на хлеб. А лишнего хлеба тоже не велось, дай бог, материн учительский паек дотянуть от начала декады — пять буханок — до середины. А до конца — полынь поможет. Выходило, что бабушка сохранила стеклышко с довоенного времени. Витька так был поражен возникшей у него догадкой, что чуть не выронил драгоценную пузатую трубку из рук, за что и был немедленно отстранен от заправки лампы.

К большим праздникам, Октябрьскому, Новому году, Первому мая, бабушка, покопавшись в своем сундучке, находила засохшую-пересохшую печенину или пряник. И всегда предупреждала: «Мотри, последняя!» Но приходил новый праздник, и бабушка снова открывала сундучок, словно он был волшебным: «Икона над головой, последняя!»

«Бабушка, говорят, до войны в магазинах шоколадных конфет было — ешь не хочу?» — намекал Витька. «Говорят, в Москве и кур доят», — сердито отрезала как-то бабушка, и Витька понял, что мятный пряник, которым впору было заменить шарик Кито, в День Советской Армии был действительно последним. Понял и настаивать не стал — он сейчас уже был не маленьким, спросил просто так, из интереса, хотя, впрочем, сладостей хотелось почему-то совсем не меньше.

В доме топили только утром. И сейчас, когда над столом засветилась лампа, сразу потеплело. Витька любил этот острый запах керосинного тепла. В иные зимние дни лишь он и делал застывшую щелястую избу уютной. Но одно дело тепло от семилинейной лампы, совсем другое — от «десятилинейки». Правда, и жрет она керосин будь здоров. И поначалу Витька даже не обрадовался — длинные очереди у керосиновой бочки приходилось выстаивать ему. А там порой разгорался сыр-бор. Продавщица зычно командовала: «С полными паями становись по правую руку! С половинными — по левую!» Что такое пай, Витька так и не мог понять, но знал, что у бабушки он — полный, у матери — половинный, а у него вообще никакого пая нет. У керосиновой бочки черемховцы делились на две шеренги. Те, что были с полным паем, получали вдвое больше. От этого и наступала у насоса неловкая тишина. Получали керосин молча, и как только отходили от лавки, так становились самими собой, разговорчивыми, веселыми, словно оставляли разделившие их книжечки там, у горластой продавщицы, словно и забывали, что их только что называли «половинными» и «полными».