Светлые поляны - [27]

— И как ты борешься со своим недостатком?

— Вырабатываю твердость…

— Как?

— Побольше читаю фантастики.

Астахов рассмеялся. Витька впервые услышал его смех: добрый, удивительно мягкий и незлобивый.

— А какие черты в других тебя раздражают? — рассматривая будущих «пациентов», продолжал Астахов.

— Меня раздражают люди, которые смеются над недостатками других, к примеру, над человеком, который не выговаривает букву «эр». Шурик «эр» не чисто говорил, а Боря Сиренчиков смеялся.

— Буква «эр», конечно, важная птица, — согласился Астахов. — А еще?

— Не могу терпеть, когда про хлеб плохо говорят.

— Интересный ты парень, не зря я тебя облюбовал в помощники. И чувствую, есть в тебе что-то от отца… Ну а решительный поступок в своей жизни ты совершил?

— Готовлюсь.

— Каким образом?

— Меня немножко пугает высота, голова почему-то кружится… И я… только не смейтесь, я по полчаса каждый день сижу на крыше, на самом коньке своего дома.

— С биноклем?

— С чем?

— С биноклем, спрашиваю, сидишь на крыше?

— С биноклем.

— И с сигнальными флажками?

— Откуда вы знаете?

— Разведка донесла.

— С флажками, — вздохнув, признался Витька.

— И друзьям семафоришь: «Сторож в правом углу сада, налетайте, братцы, на левый!»

— Семафорю.

— Так-так, — проговорил Астахов, заканчивая осмотр очередного березового курня. — Знать азбуку Морзе в таком возрасте, конечно, неплохо.

Витька только кивнул головой.

— Ну а о том, что я согласился стать садоводом, знаешь?

Витька снова подтвердил кивком головы — а кто не знает. Вся деревня вот уже несколько дней только об этом и говорит. Матери облегченно вздыхают: «Наконец-то сад сурьезному фронтовику доверили — офицеру!» Радуются старушки из садовой бригады: «Давно приспело времечко в хорошую охрану ягоду-фрукту взять!» По Черемховке поползли слухи, один загадочнее другого. Будто бы забор будет окружен проволокой. Будто бы станет светить всю ночь прожектор.

— Токо ведь нам чем трудней, тем интересней, — грустно ответил Астахову Витька. — Если забор электрической проволокой овьете, змей воздушный склеим.

— Электрической проволокой? — удивленно вскинул брови Астахов. — Кто тебе сказал?

— Все говорят.

— Нет, электричества нам, дай бог, в дома да на фермы едва хватит.

— А че тогда сделаете? — задал Витька вопрос с подвохом.

— Поживем — увидим, — ответил Астахов.

Так они и переходили из колка в колок до самых сумерек.

И лишь когда над раззеленившимися первыми всходами полями чутким материнским сном прилегла ночь, а колки стали похожи на лодки, встывшие в весенний лед, они вышли на большак и зашагали по теплой, еще не успевшей остыть от полдневного жара дороге к Черемховке, казавшейся в сизой полутьме удивительно четкой, как отвал первой борозды на свежеубранном пшеничном поле.

Невидимые в темноте, с шумом пролетели и плюхнулись на озерко утки. Начала отсчет гадалка-кукушка. Настойчиво запросил коростель: «корррки-три, коррки-три».

Дорога была пустынна. Только где-то впереди скрипела подвода, пыль от нее лениво стекала в неглубокие кюветы.

Они не говорили. И не надо было слов, чтобы не спугнуть очарования первой летней ночи, когда в воздухе надолго виснут безмолвные звуки отшумевшего дня, остаются в памяти и яркие краски дневной поры. И звуки, и краски можно снова увидеть, если закрыть глаза, настолько они осязаемы. Летняя ночь совсем не ночь. Это необъяснимое состояние природы, когда кажется, будто день не ушел, а всего лишь присел на короткий миг за горизонтом. И может он появиться не только с востока, а с любой стороны, даже с залитого бузиновым отваром запада; и ничего удивительного в этом не будет.

В душе Витьки впервые защемило, как-то радостно и непонятно тревожно. Это чувство ему раньше было неведомо, хотя, наверное, оно и существовало в каком-то дальнем-дальнем тайничке, куда и для самого себя вход был закрыт. Может быть, ощутимей оно стало потому, что появилась, кроме обыкновенной ребячьей радости удивления, тревожная ответственность за все: за эти пресно пахнущие всходами поля, за дегтярную строку деревни, за подводу, скрипящую впереди, за утиную чернеть, опустившуюся на воду, за стекающую в кюветы пыль, за каждую песчинку и каждый листик на своей земле.

— Скоро каникулы, — сказал Астахов. — Приглашаю тебя с друзьями в садовую бригаду.

— Нас в сад?! — удивился Витька. — Да спокойнее кошку пригласить охранять сметану, чем нас в садовую бригаду. Старушки безопаснее.

— А я приглашаю вас, — повторил Астахов. — Старушкам дело тоже найдется.

Витька согласился не сразу. Некоторое время раздумывал.

— Ладно. Только после распашки картошки. Спокон веков заведено, что картошку распахиваем мы, мальцы. Большаки для этой работы тяжелы.

— Согласен. А когда начнется она, эта распашка?

— После дождичка… в четверг.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

О четверге Витька, конечно, прибавил — просто пословица так устроена, а вот о дождичке сказал правду. Первая распашка колхозного картофельного поля начиналась только после дождя. Распашка — это ведь обыкновенное окучивание, если перевести на малый личный огород. Но на колхозное поле не выйдешь с тяпкой. Пока окучишь, земля от солнца высохнет. А какой толк к корням подгребать сухую землю. Тут требуется лишь влажная, последождевая. Распашка тем и отличается от обыкновенного окучивания, к примеру, огородных посадок, что выезжают на поле мальцы с небольшим, почти игрушечным для большаков плужком. Игрушечный-то он игрушечный, но провести им борозду надо так ловко, чтобы не подрезать корни картофельных гнезд — иначе погубишь все. И по воздуху пролетишь, тоже беда — задавят картошку осот, пырей и златоглавая сурепка. Вот и веди борозду. А на вершне тоже малец, потому как ни одна животина большака целый день не выдержит. Да и сам большак не усидит на остром лошадином хребте от солнца до солнца — то есть от восхода до заката. Дождь для распашки картофельного поля выбирается ночной. Чтобы с утра начать и к вечеру кончить. Большак на распашку идет неохотно — мал заработок. Будто на мальцов и рассчитано. Очень умные они, эти нормы, — за полный трудодень «верхаку», тому, что сидит на вершне, и трудодень с небольшим гаком плужнику — тому, что идет за плужком-распашкой. Чтобы не было обид в заработке, существовал негласный обычай — делить и «специальность», и трудодни поровну. Через загонку меняться. Это и честнее, и справедливее. На вершне ездить целый день, пожалуй, ничуть не легче, чем вышагивать за плужком. Правда, разница в дневном заработке не более чем в пятнадчик, в пятнадцать, стало быть, копеек, но разве в этом дело. Все равно, сколько ни работай: ни летом, ни осенью, ни зимой, — денег в дом не принесешь.