Светлые поляны - [22]

До позднего вечера катал Астахов черемховцев. И жалко было председателю бензина, но не мог он отказать детворе, считай, первый выдался радостный день за долгие, скупые да черствые на ласку годы.

Вечером, поставив машину в гараж, Астахов зашел к председателю в дом.

— Макар Дмитрич, это вы про тот колок помянули, что Иван Черемуха мне рассказывал, будто красоты он неописуемой?

— Думаю, про тот. Один он у нас такой на всю округу. И Иван, когда конюшил, любил его больше домашнего сада-огорода. Только…

— Что только?

— Только беда случилась со Смородинным. Злой человек на березовый сок позарился и все порушил.

— Слыхал я от Виктора. Посмотреть бы…

— А чего там смотреть. Будто оспой переболел…

— Попробовать подсадить…

— Худо принимаются на нашей земле березы. Любой куст растет, а березы не берутся. То ли секрета какого мы не знаем при пересадке, то ли еще чего.

— Я Ивану Черемухе перед смертью обещал, что побываю в Смородинном колке…

— Побывай. Как выйдешь на поскотину, через конопляник, а там и он весь на виду.

Сходил Астахов в Смородинный колок. Вернулся невеселым. И в самом деле посохли старые березы.

— Будто смерч прошел, — сказал Астахов председателю.

— Да, ровно смерч, — согласился Макар Блин.

— Вот что, Макар Дмитрич, если есть в колхозе работка не шибко тяжелая да нервная, давайте ее мне, чтобы не висел я у военкома на шее. А я между делом попробую колочек подлечить — все-таки память по моему фронтовому другу.

Макар Блин сначала не поверил словам Астахова, думал, шутит солдат. Нет, улыбки в лице не чувствуется. И голос серьезный.

— Работка-то найдется, только вряд ли пойдет на лечение береза. Больно привередлива она. Особо летом…

— До осени оставим. А в последний осенний денек и сообразим подсад. Я раньше в лесничестве работал, приходилось сталкиваться, правда, с елью да сосной больше.

ГЛАВА ПЯТАЯ

К празднику борозды дому Черемухи выпала честь варить в масле хворост. В помощники Марфе Демьяновне назначили Катерину Шамину. Катерина обрадовалась — вот красота: Марфа Демьяновна такая мастерица стряпать, особо хворост варить, сдобу печь — молосный хлеб по-зауральски — и секретки какие можно перенять.

— Нету в хлебе секретов, все на виду, — отвечала на вопросы Катерины Марфа Демьяновна. — Опара должна быть свеженькой. Вовремя квашонку в теплое место поставь, чтобы тесто вытронулось, вовремя подмешай. Яички, сахарок, молочко, само собой, должны быть в полной плепорции, чтобы тестушко, как резина губчатая, выправлялось. А то, что интересуешься стряпней домашней, так это, Катюша, правильно делаешь. Одни думают — мужик бабу за красоту любит, другие считают — за веселость да баскость при народе. Эка! Мужик бабу любит за то, что она стряпать умеет: и хлеб и, не к квашне будь сказано, да че стыдиться хорошего дела, и деток. Не осуждаю молодых, что на магазинный хлеб боле надиются — и забот-хлопот мене, и муж претензию за неудачу не выскажет на тебя — булка-то машинная. Магазин-то магазином, а бабе деревенской стряпать надо уметь. Хоть для того, чтоб не выродилось стряпчее мастерство. Этта насмотрелась я на Авдотьину сношку. Из города Шадрина приехала, белым-бела, толстым-толста в шестимесячных кудрях. А муженек, что старый крест на кладбище. Спрашиваю: «Че мужика-то так заморила, чем его потчуешь?» — «Утречком, — говорит, — кофием с булочкой-кренделем, в обед он в столовой коклетку берет, а вечерком опять кренделем с кофием». — «Все, — говорю, — понятно, почему он у тебя похож не на мужика, а на крендель». Скажи, и она ишо удивляется, почему детей в доме не ведется?!

— Не суди! — поддакнула Катерина. — Я вот третьего собираюсь нести.

— Неси, Катюша, только не в подоле. Ныне робят-то удумали рожать зависимо от образования. Я ни одного класса не кончала, а семерых на лавку принесла, правда, выжило мало. Фрося педагогическое училище кончила, парничка выкормила — и все. Когда Иванко жив был и при доме, говорила я ей — рожай, пока в силе. А ей, вишь, образование не позволяло! Один ребенок — разе ребенок! Не ребенок он, а хрустальна ваза, не приведи господь, разобьется по нечаянности.

— Не говори! — согласилась Катерина. — В доме от детей должны двери скрипеть, а то какой это, к чемеру, дом.

— С чего мы зашлись-то?.. А, со стряпни… Покойную головушку моего мужа Евсея Кузьмича помнишь? Сошлись мы с ним, отделились от дома — самой надо хозяйство брать в руки. Вышла я за Евсея тепо-неумехой. Хлеб состряпаю, муженьку в корзину, а он на неделю в поле, на дальнюю заимку, едет. Я ему кулястаю неудачу, а он по-прямому молодой жене не смеет сказать. Все летичко проездил с моими кирпичами. К осени не утерпел, привел в дом соседа Фрола Букова и разговор с ним за столом завел. «Че, — грит, — у тебя, Фрол, за жена Нюська, коль хлеб нормально спечь не могет?!» — «Как не могет?» — «А так, твои калачи и на третий день мягки, а Марфины булки неделю в воде дюжат, не размокают». Я от стыдобушки чуть в подпол не провалилась. А Евсей и дале ведет. «Че, — грит, — Фрол, у тебя Нюська за жена, если рубахи то-ко человеческие шьет? Вот моя Марфа сошьет дак сошьет — мы с боровом Борькой на пару носим: день он, день я». Глядь в окно — по деревне и в самом деле наш боровок бежит в Евсеевой рубахе. А за Борькой народ от мала до велика — спектакля безденежная! Не поверишь, месяцок не показывалась на люди. А научилась и стряпать и шить. Это тебе не коклетки!