Светлые поляны - [17]

Коротко помолчали после рассказа Катерины. Будто память коровенок военных лет почтили, этих безответных добрящих Маек, Апрелек, Февралек, нашедших столь неожиданное применение на полях. Во все военные годы не было пустошей в этой хлебной стороне — поля засевали, выхаживали всходы и убирали урожай.

Молчание нарушила сама Катерина:

— Девоньки, а помните, как мы волка неводом ловили?

В военное время и охотничьих ружей дома не держали, все они были, как и радиоприемники, сданы. В степи волчья развелось — гляди в оба. Да разве волк предупреждает о своем появлении, только по уходу да кровавым следам и узнаешь. Так и шло из деревни в деревню — там корову задрал, тут телушку зарезал. Потом и совсем осмелел, словно узнал, что в деревне ни ружей, ни мужиков не осталось. Повадился на черемховскую овцеферму старый переярок. Макар Блин с винтовкой караулил, да волк перехитрил: в другой деревне в это время свои дела творил. Председатель — туда, волк — сюда. Вот так и не пересеклись их дороги.

Думали-гадали бабы и решились идти на переярка с неводом.

Огромным был, этот колхозный неводище, метров под сто. Когда забрасывали его в колхозное озеро на карася, то вытягивали всей деревней, и стар и млад подпрягались к веревкам. Иногда и лошадей приводили в подмогу. В последний замет, в сорок втором, мотня порвалась. И рыба ушла, и невод порушили. До того расстроились бабы в этот день, что забыли повесить невод на просушку, а бросили комом в пожарный сарай, где он наполовину сопрел. Свинцовые грузила и пробковые поплавки по мере надобности растаскивала ребятня, из крыльев вырезали куски на хозяйственные сетки и сачки. Вот о неводе и вспомнили бабы. Остерегались, трусили, но все же решились — другого выхода не было.

В январскую студеную ночь засели у овцефермы. Барана на приманку привязали к плетню. И жалко было барашка, сами бы не хуже волка слопали, но что делать — война серому была объявлена не на жизнь, а на смерть.

Страху за ночь натерпелись — и заклятому врагу такого не пожелаешь. Перемерзли, зуб на зуб не попадал, а волк все не шел. Наконец под самое утро пожаловал разбойник. Первой его заметила Серафима. Заполошной она была, эта Серафима, нервной, что ли. Завопила на всю деревню: «Кыш, окаянный!» Волк от ненормального Серафиминого голоса сробел, бросился меж двух соломенных зародов, да и угодил прямо в расставленный невод. Закрутился, запутался, а бабам того и надо. Пересилив испуг, налетели с кольями да вилами и заторкали переярка насмерть. Откуда столько смелости взялось — иные при виде мышонка обмирали, а тут волка голыми, считай, руками взяли.

Сколько было веселого и грустного за прожитую военную страду! Люди, родившиеся на хлебородной земле, всю свою жизнь отдавшие его величеству Хлебу, и войну называли страдой. Та же тяжесть и необходимость в разгаре дела, и та же неуемная радость своей победе в конце.

Марь-Васишна беспокойно завозилась на стуле:

— Нашто вызвали?! Байки слушать… А то квашонка на печи стоит неподмешанная и молоко может скиснуть…

Попробовала моргнуть Серафиме — пора, мол, иди последи за квашней и молоком… Варенец успеть бы сварить — завтра базарный день, но Серафима не смотрела на мать, сидела безучастная ко всему происходящему, будто больная.

Разговор в «столовой» шел своим чередом. Непонятный ей, Марь-Васишне, разговор.

Марь-Васишна хотела было встать, но Макар Блин, сидевший к ней спиной, остановил:

— Сидите, Марья Васильевна, сидите.

— Наак, начинай, Макар Дмитрии, к чему тогда нарядил… Мне не от простой поры сидеть, дел по дому множима…

— Начнем, не беспокойтесь. А пока посидите послушайте.

— Не слыхала я вашу бурохвостину!

— Бурохвостина не бурохвостина, а к вам тоже имеет отношение.

— Это с какой же стороны?

— А вот подумайте. Не поймете, я подскажу. А сейчас и в самом деле пора… заканчивать. Час поздний, день завтра рабочий.

— Кончать?! — Марь-Васишна не могла скрыть радость в голосе. — А я вот и справки заготовила. Приклейте к делу.

— К делу можно приклеить, а вот к совести…

— А че совесть? Чужого не брала, в должниках не числюсь.

В «столовую» вошел милиционер Печников. Был он в форме, при кобуре, что придавало всему его виду необыкновенную строгость. Проездом попал Печников в Черемховку — в глухом углу района вместе со следователем разбирались в магазинной краже. Потому и был при кобуре, что совсем озадачило собравшихся в «столовой» селян: знать, дело с порубкой берез в Смородинном колке не так просто, коль Печников при оружии прибыл, — не знали ведь, что он здесь всего лишь по пути. Обещал Ефросинье Петровне прибыть на общественный суд спекулянтки — прибыл. Хоть и пришлось с грейдера сделать пешком крюк по ненастной погоде. Печников прошел прямо в президиум, сел на предложенный Макаром Блином стул. Потом резко встал, поправил кобуру и снова сел на краешек, осторожно так устроился, ноги-руки, все тело на изготовку, будто ожидал, что Марь-Васишна, тоже обеспокоенная приходом вооруженного милиционера, способна в удобную минуту совершить побег из «столовой».

— Ну делу — время, разговорам — час, — подвел черту под рассказами односельчан председатель. И, обращаясь к Печникову, пояснил: — Мы тут на досуге, вас ожидаючи, кое-какие нюансы подвели: о своем военном житье-бытье вспомнили, чтобы некоторым, — он посмотрел в сторону Марь-Васишны, — было с чем сравнивать… Да, точно так, сравнивать! Ну а поскоку человек из органов, то есть товарищ Печников, на месте, то позвольте, товарищи собравшиеся, и начать наш гражданский общественный иск к гражданке нашей Черемховки Марье Васильевне Сиренчиковой. Кто желает по данному вопросу выступить?