Светлые поляны - [18]

В «столовой» наступила тишина. Никто не хотел говорить. Ни хорошего, ни плохого. И эта напряженная тишина была для Сиренчиковой еще бо́льшим укором, чем самые тяжелые слова.

«Обвиняется тишиной, — подумал Макар Блин. — А завтра с ней на улице односельчане не станут здороваться. Тяжелей кары для деревенского человека и не придумать…»

— Все ясно, товарищи, сход окончен, — сказал председатель. — Спасибо за откровение.

Народ расходился. Поднялась со стула и Марь-Васишна: «Обошлось, однако. И штрахнуть не отважились, потому как нет такого закона — за базарные дни штраховать». Она взглянула в зал. Серафимы на месте не было. «Ушла, однако, пораньше, квашонку подмешать…»

Не глядя никому в глаза, сказала неопределенно:

— До свидания, люди добрые…

И ей никто не ответил. Хотя вот каждый прощался так же: «До свидания, люди добрые», и всем отвечали обычным «Бывай здоров» или «Счастливо повечерять». А ей не ответили. Будто и не от живого человека исходили слова, а так, от пустого места.

«Ну и ладно. Финансовый инспектор скоро подъедет налоги собирать, поглядим, кто первый в мой дом за денежкой торкнется!»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Была весна, цвели дрова, на веточках чирикали огромные слоны, — проговорил Витька пароль в круглую оконную отдушину.

Доня, несколько раз приходившая вместе с ним, называла отдушину по-городскому форточкой. «Витя, — строжила Доня, — учись правильно говорить». — «Может, «форточка» и правильно, — соглашался Витька, — но «отдушина» — вернее. Ведь через нее старый дух выходит, а новый заходит, стало быть, «отдушина». Доня сердилась, а через несколько дней и сама называла форточку отдушиной.

Койка Астахова была первой от окна, но через забеленное известью стекло трудно было что-либо разобрать в солдатской палате, и они условились о пароле. Витька произносит эти придуманные Ажарновым слова, Семен Никитич в ответ три раза отстукивает по оконной раме. Ловко у него отстук получается, будто отряд кавалеристов гарцует по дощатому тротуару.

Приходил Витька обычно по воскресеньям, и Астахов ждал его. Отвечал на пароль сразу же: «Цок-цуру-цок, цок-цуру-цок… Все понял, сейчас выйду в сад». Они долго бродили по тополиному саду, жгли змейки тополиного пуха, сидели на скамейке, говорили о разных деревенских разностях, о Витькиной учебе, о колхозных делах. А больше молчали. С Астаховым было удивительно легко молчать. Лишь когда на дорожке показывалась медсестра и зычным, старшинским голосом командовала: «Астахов, на процедуры!», — Витька отдавал принесенные лепехи.

Рассказал Витька Астахову и о беде, приключившейся со Смородинным колком. Первой там оздоровела береза «мама Вера». «Мама» потому, что на могучем ее стволе постоянно сидел семенной нарост, и была она из-за него похожей на беременную женщину. А одна, что стояла у самого колодца, почему-то называлась «Антон Николаевич». Имя березе дал Ажарнов. Витька не успел у него допытаться, почему он такое придумал.

Наполовину высох и «Антон Николаевич». Он смирился с мыслью о смерти и сейчас хотел одного — не засорить чистую колодезную воду своими мертвыми горькими сережками, а потому, насколько это было возможно, подобрал свои длинные ветви и отшатнулся от сруба, словно хотел сделать шаг, чтобы и после смертного часа о нем осталась у людей добрая память: ведь вода от сухих сережек становилась прогорклой.

Лишь «мама Вера» ожила в ту майскую пору. Изошла кровью, но выстояла и характер показала. Может быть, потому, что была она и в самом деле матерью — из семенника по осени разлетались семена — и боролась не только за свою жизнь, но и за будущих детей. Сначала раззеленилась легким пухом, а потом степенно вошла в цвет. Только макушка посохла, будто сорвало с березы косынку и стоявший вокруг молодой подлесок впервые увидел свою мать седой.

Всего лишь треть аптечного стакашка взял Витька от «мамы Веры» березового сока. Принес Астахову в больницу, сказав, что этот сок лучше всяких лекарств поставит его на ноги. Астахов посмеялся, но выпил.

Вообще Астахов разные ягодки и корешки принимал без разговора. «Помню, помню, отец твой под самым Берлином вот такой же чудо-юдо корень нашел, откопал и радовался как ребенок». «Помню, помню, Иван такую травку принес, напарил, она меня от простуды спасла!» — говорил Астахов, принимая польскую, полевую, значит, пищу. А вот лепехи и пироги брал с оговором, ворчал: «Чтобы в последний раз, слышь, Виктор! Я здесь на нормальном довольствии состою, жирок вон начинает завязываться», — и со смехом показывал на втянутый живот.

Быстро и без задержек отвечал на пароль Астахов. Весело цокали его кавалеристы. За забеленным известью окном началась суета, гремели табуретки, раздавались голоса: «Семен, родня он тебе, что ли, — все приходит с передачами?» — «Родня, — отвечал Астахов, — война нас породнила».

Но сегодня Астахов не ответил. И за стеклом не чувствовалось движения.

Витька повторил пароль громче. Может, не расслышал, тополя вон как расшумелись под ветром-свежаком. Повторил:

— Была весна, цвели дрова, на веточках чирикали огромные слоны!

Прислушался. Но и сейчас не последовало молодцеватого цоканья подков.