Светлые поляны - [19]

Витька встал на выступ каменного фундамента, попытался дотянуться глазами до маленькой прогалинки в известковой пелене. Не стучать же кулаком по стеклу — у солдат сейчас послеобеденный сон. А что такое сон для контуженных и неходячих больных, Витька знал. И бабушка строго-настрого наказывала: «Мотри, там языком-то потише шкворчи — робятушки-солдатушки и так громов-то наслушались». И вставляла рассказ о «полполковнике Егоршине», что будто бы он ночь не спит, день не спит, так без сна и живет который год, потому как повреждена у него «нервенная нить», укладывающая человека в постель. Егоршин был старшим лейтенантом, а у старшего лейтенанта звезд на погонах сверкало, как и у полковника, три. Только они были поменьше — вот и считала бабушка Егоршина «подполковником».

Дотянулся-таки Витька до оконной прогалинки: койка Астахова была пуста. Простыни собраны, одеяло висит на спинке, снята и наволочка с подушки.

«Умер!» — молнией пронеслось в сознании Витьки.

Вот так же сиротливо стояли койки, когда их хозяин умирал и его выносили, а постель готовили к дезинфекции. Сколько раз Витьку и его друзей встречали такие койки. Лежал вчера на ней человек, смеялся, морщился от кислятки, крякал от лугового чеснока, опасливо косился на мучнистые камышовые корни-муку, а прошла ночь, и нет его.

Мысль о том, что Астахов умер, поначалу показалась Витьке нелепой, неестественной. Еще живы были его рассказы об отце, звучали в ушах шутливые слова: «Вот и жирок завязывается», и вообще, как может человек умереть, когда нет войны?! Не мог он поверить в смерть Астахова, как когда-то, далеким летним утром не мог осмыслить и смерть отца. Долго не верил, все ждал, рассматривал с крыши степь в бинокль, выбегал на большак и расспрашивал возвращающихся фронтовиков, с великим трудом и болью свыкаясь со страшной мыслью.

После минутного оцепенения пришло мгновение, когда в душе Витьки все внезапно поддалось и было смято навязчивым и хлестким, как ружейные выстрелы: «Умер! Умер! Умер!»

Он со всей силой забарабанил в мутное стекло. Потом резко рванул на себя ручку створчатой рамы, ржавый крючок-накидка лопнул, хрястнуло и посыпалось битое стекло. Через окно Витька вскочил в палату.

— Где дядя Семен? — закричал он.

Обитатели солдатской палаты повскакали с коек — таким резким и внезапным было появление мальчишки. И хотя его тут хорошо знали, но «подполковник» Егоршин хмуро проворчал:

— Чего громыхаешь, парень!

— Где дядя Семен? — повторил Витька, не понимая, почему они не отвечают на его вопрос.

— Где надо, там и находится, — опять проворчал Егоршин.

Распахнув дверь, Витька выскочил в коридор и, ослепнув от темноты, остановился. Несколько секунд, пока привыкали глаза, постоял, потом понесся в конец коридора, где в пристрое была расположена мертвецкая. На полпути его остановили. Витька не сразу разобрал, что наскочил он на Астахова. На нем вместо больничного синего халата и разношенных шлепанцев была обычная одежда — побелевшая от стирки гимнастерка, брюки-галифе, фуражка и яловые сапоги с тугой гармошкой.

Витька бросился к Астахову на шею и проговорил сквозь слезы:

— А я подумал, что вы умерли!

— Это никогда не поздно, — ответил Астахов. — Выписали, и вправду силен твой березовый сок.

Перед отъездом зашел Астахов проститься к Черемуховым. Как-никак столько забот-хлопот доставил своей болезнью. И отблагодарить бы нужно, да чем. В вещевом мешке только смена белья, бритвенный прибор, да кой-какая мелочишка. Вот разве Марфе Демьяновне японского божка подарить. Подобрал его Астахов в Маньчжурии, в городке, название которого сейчас и не вспомнить, подстреленного. Так вошла пуля в голову божка, что не удержался Астахов, поднял его. «Ишь ты, на себя надежда, видно, плоха была, так и божка мобилизовали», — подумал тогда Астахов, сунув фигурку в вещмешок. Подумал, покрутил статуэтку с застрявшей в голове пулей да и рассудил — зачем Марфе Демьяновне японский божок. Она и в своего, кажется, не очень верит, иконы на божнице стоят, так, больше для порядка, а креститься не крестится, посты не соблюдает, мирской жизнью живет.

— Спасибо вам за хлеб, за свет, за добрый привет, — сказал Астахов, отставляя чайную чашку.

— Не за что, чем богаты, тем и рады, — ответила Марфа Демьяновна, не спеша убирать со стола.

— Куда путь собираетесь держать, Семен Никитич?

— Вдоль по земле, Марфа Демьяновна. Она круглая, может, и выведет к дому.

— В прошлый раз вы говорили, что дом-то ваш весь под немцем изошел…

— Так, Марфа Демьяновна. Мать умерла еще до войны. Отец погиб в партизанах, жену немцы расстреляли. И детишек не пощадили. Как соседи после прописали, немец, подлюга, с русскими пословицами расстреливал: «Ялеке от яблени мал-мал дистаншиен падает». Дочку старшую откопали, жива еще была, в партизанский отряд направили, а оттуда и след потерялся. Такие вот дела.

Астахов хотел было выйти из-за стола, но открылась дверь, и на пороге появился Макар Блин. Он принес с собой бутылку настоящего спирта, чему бабушка была несказанно удивлена. Это чтобы голова по домам в разгар сенокоса с бутылкой расхаживал — да скорее Миасс вспять потечет. Строг был Макар насчет выпивки в рабочее время, а сейчас на дворе стоял день. Но председатель о чем-то перешепнулся с Марфой Демьяновной на кухне, и бабушка вернула из буфета зеленоватые стопки. Принесла из колодца чистой воды для разводу спирта, но Макар Блин рукой махнул — ни к чему, мол.