Светлые города (Лирическая повесть) - [15]

— Вдова? — с жалобным недоумением спросил Гроттэ. — Да что вы говорите?

— Я имел в виду историю посмертно найденных писем Скотта, — рассмеявшись, сказал Петр Ильич. — Север… Земля полярных сияний. А звезды — пронзительно чистые. Летом — небо не синее, как у нас, а белое, будто все насквозь прокаленное. Я, видите ли, воевал в тундре. Так вышло. Это моя земля-В тундре около хребтов Тунтури мы держали оборону Мурманска.

— Ах так? — ответил Гроттэ. — Я понимаю, земля суровая, но вы полюбили ее… Ведь вы ее защищали.

Петр Ильич рассмеялся опять.

— Я вижу, вы так поняли, Венжамен Гугович, что меня решили почтить и воздвигнуть город, я бы даже сказал, города в тех примерно широтах, где я воевал? Все гораздо проще: там богатейшие залежи — золото, никель, медь… Но мне попросту очень уж захотелось, чтоб вы почувствовали, как мы, как я и мои молодые коллеги, эту дальнюю землю…

— О! Я недостаточно для этого артистичен, — улыбнувшись, ответил Гроттэ. — Я практик. Инженер. Человек прозаический. «Чувствовать» землю, как вы, архитекторы, я, разумеется, не могу. Я могу только соображать, прикидывать, сочувствовать. И желать быть полезным. Уверяю вас — я вполне сочувствую.

— Так вот, город мы примерно себе представляем так, — не позволяя себе оглянуться назад и капитулировать, продолжал Петр Ильич. — Дома-башни. Их форма — кольцеобразная. Одним словом, дома совершенно круглые. Под светлым, прозрачным куполом — посредине белой равнины — сады, бульвары с газонами, с розариями, с геранями… Если вам покажется интересным, я смогу вам потом подбросить проект, я его прихватил для вас… Дома-башни мы предполагаем максимально вытянуть ввысь. Вы, вероятно, догадываетесь, что это связано с трудностью укладки фундамента в вечных мерзлотах… Дома — круглые, ибо только при этой форме мы достигнем оптимальной обтекаемости ветрами.

Гроттэ вздохнул и украдкой посмотрел на часы.

— И вот в качестве стройматериала для таких городов мы бы хотели, — быстро сказал Петр Ильич, — я бы хотел использовать гроттит.

— Не возражаю, — кивнув, подбодрил Петра Ильича Гроттэ.

— Но… нам нужен не тот материал, который вы сейчас поставляете. Нам нужен материал, если можно так выразиться, с металлической мускулатурой. Неужто вы, новатор и экспериментатор, нас не поддержите?

Гроттэ медленно поднял глаза, вздохнул и ответил, сдерживая ласковую улыбку:

— Благодарю за доверие, товарищ Глаголев. Нет слов, мы, конечно, проводим весьма разнообразные опыты. Но у завода, к сожалению, мало средств. Мы не имеем возможности сейчас так широко экспериментировать. (Вот, вот, начинается! Именно то, чего он, Петр Ильич, так боялся!) Вы, должно быть, знаете, что ученые встретили наш гроттит весьма прохладно. Я-то охотно бы вам помог… Организуйте архитекторов, хлопочите о средствах!

— К сожалению, я первый и пока единственный архитектор, поверивший в ваш гроттит! Я, конечно, готов бороться… но…

И тут ни с того ни с сего лицо Гроттэ дрогнуло, стало злым и насмешливым.

— О!.. Опять это слово! Пожалуйста, очень прошу, объясните мне, почему вы так любите «борьбу»?

— Что?! — не поняв, переспросил Петр Ильич.

— «Борьба, борьба», — зло прищурившись, повторил Гроттэ. — Вот сообщают: не утвердили ставки для научных сотрудников… Итальянцы, видите ли, ведут переговоры о патенте на советский гроттит, А мы заняты: мы ведем «борьбу». Не за нормы выработки, не за качество, не за сталегроттит, а за то, чтоб «внедрять»! «Не падай духом и не сдавайся. Проявляй мужество, веди борьбу!» Так, кажется, называется этот не чересчур смешной анекдот?

Как только Гроттэ выговорил эти слова, стало ясно, что главная мучившая и занимавшая его мысль прорвалась наружу. Розовощекое большое лицо дрогнуло от насмешки и горечи.

Какой бы несправедливостью ни было вызвано раздражение, оно всегда не к лицу человеку. Обидчивость, уязвимость сами по себе черты мелкие. Чем крупнее личность, тем смешней она кажется в минуту обиды. За вспыхнувшим пламенем едва виднеется остов здания — основные черты человеческого характера. И неловко, и стыдно кажется, что человек, пусть даже на время, потерял себя, утратил спокойствие и объективность.

Мы почему-то готовы сочувствовать только обидам невысказанным. Коль скоро человек сам решил не то чтобы защитить себя, не то чтобы за себя постоять, а проговорился, пожаловался, — в нас будто наперекор гаснет всякое желание о нем заботиться. Мы тоже теряем объективность и склонны видеть обиженного во всей неприглядности раздражения, стоя не рядом с ним, а глядя на него со стороны.

Как мог этот человек, новатор, как принято говорить, человек такого таланта, энергии и темперамента, не понять другого, пришедшего к нему с заботами и волнениями, столь похожими, по существу, на его собственные волнения и поиски? Как мог он не оценить удивительной судьбы своего изобретения? Как мог этому не обрадоваться и не посочувствовать Петру Ильичу? Как мог позволить себе быть занятым только мстительной памятью о пресловутой «борьбе», из которой он, Гроттэ, в сущности, вышел победителем?

…— Наши поездки на Запад, хотя бы в ту же Финляндию, — осторожно продолжал Петр Ильич и тотчас оборвал себя. — Кроме всего остального, нам хотелось бы получить материал не только прочный, но и красивый. Всех тонов и оттенков… Особенно это важно именно для меня. Видите ли, при низких северных температурах вообще невозможно окрашивать стены домов. А так хотелось бы, чтоб люди, вышедшие за черту города и возвращающиеся домой… (Петр Ильич оглядел комнату. Ему опять захотелось встать от волнения.) Бенжамен Гугович!.. Веками, тысячелетиями народы севера — дети, женщины — не видали розы, не сорвали на этой белой земле яблока…