Светлые города (Лирическая повесть) - [16]

Гроттэ снова взглянул на ручные часы. Не иначе— он принадлежал к тем людям, которые весьма высоко ценят свое время.

— Вот вы только что говорили о наших домах в районе Нагатина, — заторопился Петр Ильич высказать все, к чему приготовился. — Да, да… Отлично. Зелень деревьев и сахарная — право, иначе не скажешь — белизна плит… Сойдешь с трамвая, глянешь— и на душе весело. Но, кстати, о возмутившей вас пресловутой «борьбе». Борясь за качество, строящая организация пригласила мастеров-штукатуров со стороны. (Мастера были заняты реставрацией церквей.) Ничего не скажешь, бравые такие, высокооплачиваемые дяди. Сорвав с заказчика все, что можно было сорвать, они зашпаклевали гроттит! И неплохо, зашпаклевали… и выкрасили его! Гамма белого цвета, а гладкость поверхности какова? Превосходно. Но какой смысл? Зачем нам дешевый гроттит, если мы будем пользоваться дорогостоящими мокрыми процессами? Мы, архитекторы, ждем от вас цветной гроттит. Иначе получится, так сказать, «потемкинская деревня».

— Какая деревня? — И соломенные брови Гроттэ снова поднялись дугами.

— Как, Бенжамен Гугович не знает, что значит «потемкинская деревня»? По-ка-зу-ха! «Липа» — вот что значит «потемкинская деревня». Бенжамен Гугович не знает, что значит «липа»? «Липа» — это…

— Но у радуги тоже ограниченная возможность цветов! — с трудом сдерживая обиду и возмущение, перебил Гроттэ.

— Разумеется, — уже не в силах остановиться, ответил Петр Ильич. — Это как клавиатура: всего семь нот, а сколько мелодий?!

— Бэнн, вы скоро освободитесь? — спросил белокурый человек, работавший у соседнего письменного стола.

— Я свободен, собственно. Мы как раз говорили о музыке. Если вы еще раз заглянете к нам на завод и у вас возникнут вопросы, так сказать, по линии производственной, по линии практической, товарищ Глаголев, прошу познакомиться: мой главный помощник. И самый терпеливый на заводе человек.

• Глава шестая •

1

Одно и то же обстоятельство может нам показаться непоправимым, безвыходно горьким или всего лишь досадной заминкой, — в зависимости от того, в каком мы находимся состоянии духа.

Она была здесь, — с ее смехом, тяжелым шагом больших, мальчишеских ног, хрипловатым голосом.

На стульях и креслах валялась ее пляжная сумка, косынка, чулки… Ну и неряха!

Она — рядом. Они обедают вместе. Ночью он слышит через двери ее дыхание.

Впереди много дней, переполненных солнцем, Викой, Таллином. И бездельем, к которому он не привык, потому что, ежели отдыхал в санатории, то тяжко трудился, был занят «делом» режима и отдыха.

Вика, солнце и Таллин помогли Петру Ильичу не слишком сильно расстраиваться из-за неудавшегося разговора с Гроттэ.

Петру Ильичу хотелось покоя. И он утешал себя: «Все образуется. Впереди — еще много дней».

Проснувшись как-то в восьмом часу, он позвал:

— Вика!

Она не откликнулась.

— Вика! — повторил Петр Ильич.

В комнате рядом не было слышно ее дыхания. Удрала… Пошла купаться.

Как он станет жить, когда проснется однажды утром после отъезда Вики?

И, подсмеиваясь над собой, Петр Ильич поехал разыскивать дочь туда, где они обычно купались: в Пирита.

Вскочил на ходу в автобус, сел у распахнутого окна… Солнце било наотмашь в глаза Петру Ильичу. Он забыл прихватить очки. Зажмурился, наклонил голову, прикрыл глаза ладонью. Солнце поплыло в закрытые веки колеблющимся, теплым, багровым полем.

Он совсем не спал эту ночь. Глаз не сомкнул.

И вдруг укололо воспоминание: «розы… звезды… вдова!..» Что он болтал? Какую нес чепуху?.. Что на него напало?

«Друг мой Аркадий, не говори красиво». Почему он забыл об этом? А?!.. Почему?

И вдруг потянулась тундра… Юрты… Стойбище… На снегу — собака. Она вытянула рыжие лапы, положила на лапы острую морду. Задумалась о чем-то своем, собачьем. Небо не кажется синим, нет. Оно насквозь прожжено солнцем — большое, белое… Тысячи белых продолговатых солнц прячутся под снежными наледями.

Он, Петр Ильич, шагает по снегу, в унтах, без шапки. Ему лет двадцать. Оказывается, здесь он родился и вырос. Или вот что: приехал сюда два года назад, чтоб навсегда поселиться здесь.

Уйдя от стойбища, он садится на камень.

И вдруг рука в голубой варежке ложится ему на плечо.

Волна горячей и вместе поэтической детской радости, какая бывает только во сне, охватывает Петра Ильича.

— Не сердись на них, — говорит чей-то тихий голос. — Ты не можешь, как они, добывать мясо, но ведь они родились здесь. Зато нет у них такого бинокля, как у тебя. Нету! Нет.

— Я пришел к тебе из светлого города, — отвечает он. — Толстые золотые иглы высоких юрт вонзаются в нашем городе прямо в небо. Летом оно такое же светлое, как у тебя, в тундре. Скоро я построю дом посредине тундры. Дом с золотой иголкой. Я построю дом и посажу дерево.

Так он ей говорит. И хочет прижать глаза к ее голубой варежке, но не может пошевелиться.

— Пирита, — объявляет кондукторша.

Сняв носки и ботинки, он шел вдоль влажной береговой кромки. Сквозь тихую воду просвечивало желтое дно. Над всем стояло низкое небо — без тучки и облачка. Краски — не яркие. Море — не броское. Куда ни глянешь — гряда песков. Плоский берег — широкий, плоский…

— Па-апа!..