Светлая печаль Авы Лавендер - [4]

Когда судно «Франция» добралось до пристани в восточном Манхэттене, бабушка впервые взглянула на Соединенные Штаты. Эмильен, не знавшая, что La liberté éclairant le monde[7] – статуя Свободы – тоже француженка, подумала: «Если это и есть Америка, то она ужасно уродлива».

Семью Ру довольно быстро провозгласили «не вшивой», и те отправились в новую жизнь, полную процветания и восхищения, – какая возможна только в Америке. К моменту объявления войны Германией Франции они наконец осели в убогой двухкомнатной квартире в «Манхэтине». Эмильен и Марго спали на одной кровати, Борегард с Маман – на другой, Рене – под кухонным столом, а крошечная Пьерет – в ящике комода.

Совсем скоро Борегард осознал, как трудно ему будет найти потребителей услуг опытного френолога, учитывая, что увлечение френологией в Америке прошло с викторианской эпохой. Как французскому иммигранту с сильным грассирующим акцентом без каких-либо навыков, кроме умения считывать черепа, содержать семью? «Ирландцам в доках – и тем нелегко добиться справедливой оплаты за работу, – размышлял вслух, ни к кому конкретно не обращаясь, мой прадед, – а они-то прекрасно говорят по-английски, как они сами утверждают».

Соседи Борегарда не находили применения его способностям. Они уже прекрасно знали, какое разочарование ждет их в будущем. Поэтому он отправился на улицы Йорквилла и Карнеги-Хилла, где в усадьбах и роскошных резиденциях жили видные немецкие иммигранты. Таская с собой рулоны схем, металлический штангенциркуль и фарфоровую френологическую голову, Борегард вскоре стал вхож в гостиные этих вилл, где кончиками пальцев и ладонями считывал черепа Frauen und Fräulein[8], вновь и вновь доказывая, что Борегарду Ру, независимо от страны его проживания, на роду написано обслуживать женщин.

Нью-Йорк во всей своей динамичной красе никоим образом не разубедил Борегарда в том, что это самое удивительное место на земле. Однако Маман находила столь лелеемый мужем «Манхэтин» крайне неприятным. Квартира, которую они снимали, была маленькой и тесной, насквозь пропахшей кошачьей мочой – и неважно, сколько раз полы и стены помыты хозяйственным мылом. На улицах – одни убойные цеха и потогонные производства, и они не вымощены бронзой, а завалены мусором и кучами конского навоза – того гляди наступишь. Английский язык она считала грубым и уродливым, а американских женщин – бесстыжими, так как те разгуливали по улицам в белых платьях с лентами через плечо, требуя права голоса. Для Маман Америка не была никакой страной неограниченных возможностей. Скорее местом, куда детей привезли умирать. Маман в ужасе наблюдала, как соседи одного за другим теряли своих малышей. Бледные и с лихорадкой, те умирали от чахотки и, давясь кашлем, от коклюша. Погибали они от слабого проявления гриппа или глотнув прокисшего молока из кружки. Умирали недоношенные, родившись с низкой массой тела, и часто забирали с собой матерей. Умирали от голода – в глазах пустота: ни грез, ни ожиданий.

Маман кормила семейство пищей из низкокачественного мяса и вялой моркови – это все, что они могли себе позволить, и то с натяжкой. Каждый раз, когда дети возвращались домой, она тщательно осматривала их на предмет оспенных пятен или клеща: под коленками и на сгибах локтей, между пальцами ног, за ушами и под языком.

Борегарду не было дела до волнений жены. По ночам, когда все спали – кто в кровати, кто под кухонным столом, кто в ящике комода, – Маман пыталась убедить мужа уехать из города и растить малышей на чистом французском воздухе, там, где они жили раньше.

– Ах, mon cœur[9], – беспечно отвечал он, – не стоит так волноваться. – После чего поворачивался и крепко засыпал, а Маман не смыкала глаз, переживая до самого рассвета.

Но как-то раз, весной 1915 года, одним ничем не примечательным вечером видный мужчина Борегард Ру не вернулся домой к жене и четырем детишкам. Не пришел он ни назавтра, ни месяц спустя. По прошествии года осязаемая память о Борегарде Ру жила лишь во внешности Рене, чьим любимым занятием было носить по квартире диван на вытянутых руках.

По слухам, Борегард ушел из семьи к одной бесплодной немке с выпуклостью на затылке, что, по мнению любого приличного френолога, означало, что Борегард нашел себе сговорчивую женщину, наверняка готовую на громкие ночные проявления любви по щелчку его пальцев. Этим чрезвычайно изобретательным россказням поверила даже Маман. Позже эта вера привела к образованию маленького отверстия в верхней полости ее сердца, которое доктора ошибочно приписывали питанию и ее неизвестному происхождению.

На самом деле исчезновение Борегарда Ру стало результатом недоразумения. Борегард, несмотря на свою грубую красоту, был как две капли воды похож на другого мужчину – того застукали в постели с женой местного мясника. Борегарду страшно не повезло: мясниковы молодчики отыскали его первым. О том, как был найден труп, плавающий в виде не поддающихся идентификации разбухших кусков вдоль реки Гудзон, вышла коротенькая заметка на боковой полосе «Нью-Йорк таймс». Во всей этой трагической путанице была своя ирония: Борегард Ру безмерно любил жену, обожал ее привычку молчать и ни разу за все время супружества ей не изменил.