Светила - [10]

Когда «Добрый путь» обогнул северную косу и двинулся на юг, барометр начал падать. Не будь Мади так несчастен и болен, он бы, вероятно, испугался и принялся давать обеты: утонуть тут – дело обычное, рассказывали ему ребята в порту, это такая местная болезнь Уэст-Коста[5], и вправе он называть себя счастливцем или нет, выяснится задолго до того, как он доберется до золотых месторождений, и задолго до того, как, опустившись на колени, он впервые зачерпнет своим лотком песка и гравия. Гибнет народу не меньше, чем доплывает до берега. Капитан судна – капитан Карвер его звать – столько раз видел со своего места на квартердеке, как волна смывала за борт какого-нибудь увальня, что корабль его по праву стоило бы назвать «краем могилы»; последние слова произносились торжественным шепотом, с широко открытыми глазами.

Буря налетела на крыльях зеленых ветров. Сперва дал о себе знать медный вкус в горле, металлическая тупая боль, что нарастала по мере того, как облака темнели и надвигались все ближе; и вот наконец шквал обрушился сверху вниз – ладонью бессмысленной ярости. Заходила ходуном палуба, захлопали, заметались, затрещали паруса, отбрасывая странные полосы света и тени, – все это было атрибутами ночного кошмара, равно как и осязаемый страх матросов, что изо всех сил пытались удержать судно на курсе, – и Мади не оставляло жуткое ощущение, по мере того как корабль приближался к золотым приискам, что «Добрый путь» каким-то непостижимым образом сам призвал на себя эту инфернальную бурю.

Уолтер Мади суеверен не был, хотя получал немало удовольствия от чужих суеверий; внешние эффекты его не обманывали, притом что сам он производимое впечатление тщательно продумывал. Объяснением тому служил не столько интеллект, сколько опыт – до отплытия в Новую Зеландию таковой не отличался ни широтою, ни разнообразием. До сих пор в своей жизни Мади знал только ту разновидность сомнения, что основана на трезвом расчете и незыблемой убежденности. Он изведал лишь подозрение, цинизм, вероятность – но не пугающее откровение, что приходит, когда перестаешь доверять самому себе; но не дикую панику, что следует за подобным откровением; но не унылую опустошенность, что нагрянет последней. Об этих типах неуверенности он пребывал в счастливом неведении, во всяком случае вплоть до недавнего времени. Его воображение не тяготело к фантастике, и теории он строил редко, разве что с какой-либо практической целью. Собственная смертность завораживала его чисто интеллектуально, отсвечивая тусклым глянцем, а не будучи человеком религиозным, он и в призраков не верил.

Подробный рассказ о том, что случилось в ходе этого последнего этапа путешествия, по праву принадлежит Мади и должен быть оставлен на его усмотрение. А нам на данной стадии довольно отметить, что, когда «Добрый путь» вышел из гавани Данидина, на борту его было восемь пассажиров, а к тому времени, как корабль пристал у побережья, пассажиров стало девять. Девятый же не был младенцем, рожденным в пути, не был он и зайцем; впередсмотрящий отнюдь не углядел его среди волн, цепляющимся за обломок кораблекрушения, и не крикнул: «Человек за бортом!» Но рассказывать дальше означает ограбить Уолтера Мади на его историю – что несправедливо, ведь он все еще был не в состоянии полностью воскресить видение в памяти и уж тем более связно изложить случившееся, на радость третьему лицу.

В Хокитике к тому времени дождь лил ливмя уже две недели, не переставая. Городок впервые предстал взгляду Мади этаким подвижным грязным пятном: оно то придвигалось, то отступало, по мере того как туман наползал и развеивался. Лишь узкий равнинный коридор разделял береговую линию и резко воздвигшиеся горы; прибой неустанно бился об эту полосу, обращаясь на песке в туманную дымку. Полоса земли казалась еще более плоской и ограниченной благодаря облаку, что низко обрезало горы по склонам и образовало серый купол над скученными крышами города. Порт находился южнее: запрятался в искривленном устье реки, богатой золотом; здесь река, прихлынув к соленой границе моря, вспенивалась, словно мыло. Бурая и безжизненная здесь, на побережье, выше по течению река текла прохладная, прозрачная и даже, говорят, искрилась в лучах солнца. А в самом устье разливалась спокойным озерцом: здесь густо торчали мачты и толстые трубы пароходов, ожидающих погожего дня; они-то знали, что рисковать не стоит: под водой таилась отмель, очертания которой менялись с каждым приливом. Бессчетное количество затонувших тут судов расшвыряло в разные стороны как злополучные свидетельства сокрытой под волнами угрозы. Тридцать с чем-то кораблекрушений в общем и целом; несколько – совсем недавние. Расщепленные корпуса кораблей образовали причудливый волнолом, что зловещим образом защищал город от натиска открытого моря.

Капитан барка не рискнул входить в порт, пока погода не улучшится, и вместо того дал сигнал везти пассажиров лихтером по бурным волнам к песчаному взморью. Лихтером управляли шестеро – все до единого мрачные Хароны, они лишь пялились во все глаза, не говоря ни слова, по мере того как пассажиров опускали в люльке со вздымающегося борта «Доброго пути». Это было ужас что такое: скорчившись в крохотной лодчонке, глядеть наверх, на неправдоподобные снасти нависшего над головой корабля, – раскачиваясь туда-сюда, он отбрасывал густую тень, и, когда наконец открепили канат и лихтер отошел от судна, Мади всей кожей ощутил, что посветлело. Остальные пассажиры веселились от души. Перекидывались восклицаниями о погоде и о том, до чего ж это здорово – пережить шторм. Проплывая мимо очередного остова корабля, толковали о крушении, выясняя, как судно называлось; рассуждали о приисках и о том, как сколотят целые состояния. Их радостное оживление казалось просто омерзительным. Какая-то женщина ткнула флаконом с нюхательными солями Мади прямо в бедро: «Возьмите потихоньку, а то остальные тоже захотят», но Мади оттолкнул ее руку. Эта женщина не видела того, что видел он.