Свет за деревьями - [3]

не был, как я. Но был все-таки блеском,

и золотом, и золотой статуэткой в руках

у джинсовой девушки, и внезапным

вздохом, и вообще никем, пассажиром,

и жалостью, и облаками над морем,

и тем индийским принцем, однажды утром

вышедшим из дворца, и тем, кого я

уже никогда не увижу, и всем, и даже

ничем. Я видел Будду, ехавшего в метро.

«Уходя, он смотрит на уже чужие предметы…»

Уходя, он смотрит на уже чужие предметы,

дверь в стеклянных квадратах,

          портьеру на медных кольцах,

узкое зеркало. Он герой своего романа

(фильма?), с сумкой через плечо едущий на вокзал.

Будущее звучит в нем, затмевая другие звуки,

и случайные впечатленья образуют узор,

          осмысленный и чудесный.

Все сходится, вот сейчас все сойдется,

и дымчатая дорога в окне, и чай в подстаканнике,

и чей-то давний взгляд, и вот этот дядька,

                сидящий напротив.

Еще слова старость нет в его лексиконе. А между

тем уже тени ложатся за ним иначе. Уже непридуманное

будущее начинается в нем — как город,

          исподтишка начинающийся наутро.

22 декабря 2003

Портал эйхштеттского собора

Sehr viele Weite ist gemeint damit.

R. M. Rilke

Посмотрим на эти лица, встающие друг над другом —

мы же и видим сперва лишь лица, затем

видим бороды, затем уже все остальное,

жезлы, тиары, раскрытые книги — посмотрим

на эти удивленные лица, принимающие свое удивление,

как должное, уверенные, что все это правильно,

и то, где они оказались, и то, что они удивляются.

(Мы удивляемся тоже, глядя на них, мы хотели бы

так уметь удивляться.) Они восстают и восходят,

сходясь в вышине, над высокой, но, по сравненью

с той вышиной, где они сходятся, низкою дверью,

ведущей в собор. Они сразу все уже здесь. И у них

много времени. Время разрушает их, разумеется.

Машины на площади обдают их, хрипя, выхлопными

газами. Они уже забраны сеткой, еле видимой, все-таки

сеткой. Но времени у них по-прежнему много,

так же много, как было у меня пятилетнего, так же

много, как у вот этой, над урной с только что выброшенной

оберткою от мороженого кружащейся, бесконечно, осы.

Они всегда удивляются, улыбаются, всегда, удивляясь,

всегда уверенные, что все это правильно, эта площадь,

и эти машины, и этот очерк холмов за собором,

и тот, кто стоит и смотрит на них, задрав голову,

тоже. И ничего не надо бояться.

(Я прохожу мимо них почти каждый день,

по дороге в университет и обратно.

Я все-таки иногда забываю посмотреть на них, проходя.)

15 августа 2003

Памяти Е. И. М

1 «И конечно я помню тот вечер…»

И конечно я помню тот вечер, когда я понял,

что она умрет. У нее был рак. Я услышал,

из-за стены, как, вызывая ей скорую

и думая, наверное, что я уже сплю,

моя мать сказала, очень отчетливо: рак. Я не спал.

И потом я видел ее в последний

раз, еще живую, уже очень страшную,

приподнявшуюся в постели. Ей было

семьдесят пять, мне двенадцать.

Она спросила меня светским тоном

о школьных моих успехах. Впервые в жизни

ей не было до меня вообще никакого дела.

2 «Но я не помню…»

Но я не помню, удивительным образом,

того, о чем мне рассказывали впоследствии:

как я попросил оставить меня одного

в той комнате, где она лежала в гробу,

как сидел, один, в этой комнате, полчаса, если не дольше.

Я помню только мартовский, мокрый

день, талый снег, первые лужи.

Отец увез меня за город. Сквозь черные ветви деревьев,

чертившие на ветру свой узор,

просвечивала весенняя, бледная, неуверенная в себе синева.

На даче, где я не был с зимних каникул,

все вещи смотрели куда-то в другую сторону.

3 «У нее был, судя по всему…»

У нее был, судя по всему, довольно ужасный характер.

Это видно даже на фотографиях, тех немногих,

что у меня сохранились, очень блеклых,

               очень любительских.

Есть совсем ранние, двадцатых годов, где она молодая,

очень красивая, с прелестным тонким лицом,

капризною складкой губ, смеющимися глазами.

В тридцатые годы рот делается трагическим,

глаза несчастными, красота остается.

Поздних карточек нет, она не давала снимать себя

не только в старости, но задолго до старости.

Я очень многое знаю, чего-то самого важного

не знаю, конечно, об ее жизни.

4 «Она курила папиросы „Север“…»

Она курила папиросы «Север» и питалась

                 швейцарским сыром

(пастилой, крепким чаем). Мне нравилось

                 держать ее за руку

с неразгибавшимся мизинцем (в который,

                 как она утверждала,

ее укусил скорпион, в Ташкенте, в эвакуации).

Она читала мне взрослые книги, Толстого,

но и какие-то советские повести из тогдашних журналов.

Был проход, на даче, между двумя

заборами, очень узкий, заросший крапивой.

Мы каждый день ходили к нему во время

нечастых ее приездов (с моим отцом она, в общем,

                     не ладила).

Там кто-то жил за этим проходом, кто-то, кто-то,

                 втайне от всех…

Там начиналось чудесное, которое оба мы видели.

5 «Но неужели эта жизнь…»

Но неужели эта жизнь, с единственными ее очертаниями,

проступающими как ветви на синеве

неба, когда-то, с тем самым важным в ней, чего я не знаю,

с чудесным в ней, с крапивой, облаками, заборами:

неужели эта жизнь всего лишь

какая-то? Какая-то жизнь среди прочих каких-то?

Ее единственная среди прочих единственных?

И неужели моя, вот эта,