Свет за деревьями - [5]

в мягком свете ясными линиями. Та главная, по которой

ты едешь, через сколько-то километров начинает

               спускаться в дымчатую

долину. Здесь тоже город, но маленький и как будто

забытый здесь. Остановись в нем. Выйди

из машины на главной, торжественной, полукруглой

и совершенно пустынной площади (фасады, кариатиды,

колонна с недосягаемым ангелом). Здесь, кажется,

                    с Тридцатилетней

войны ничего не случалось. Здесь дни повторяют

                      друг друга

как заклинанье. Дома и крыши отражаются в тихой речке,

гнутый мостик отражается в ней же. Пестрые селезни,

                      скучные утки

проплывают сквозь отраженья. Одинокий турист

                     перед очень

средневековым собором стоит не понимая, куда он попал.

                       Никто не

понимает этого. Отовсюду видны холмы — или то, что

выглядит отсюда холмами: все та же равнина,

               впускающая, как только

ты поднимешься по серпантину, тебя в свою тающую

безмерность, размах неба, огромного и пустого.

Скажи себе: здесь, в Европе… Нажимая на газ: куда еще

ехать? Край света везде. Край слова.

2 1914–2004

Neuer such innocence again.

Philip Larkin: MCMXIV

Сверяя даты, думаешь через десять

лет уже сто, и к черной большой четверке

приставляешь снова строгую единицу;

думаешь, как могло быть; видишь поля и лица,

не тронутые траншеями, продолженье

не продолженных жизней; думаешь если… если

случилось бы то-то и то-то — как будто тени

спасительных шансов проходят, смущаясь, перед

тобой, разводя руками — все могло повернуться

иначе… Видишь шляпы, взлетающие в восторге,

темные толпы, верящие, что верят

во что-то, чего уже не было, что они же

и хоронили на залитых солнцем улицах,

крича «С победой обратно!», забрасывая цветами

счастливых солдат, из которых никто не выжил;

и серые шеренги парадов, последние эполеты,

аксельбанты, плюмажи; убегающих из истории

навсегда, под стрекот крапчатой киноленты,

монархов; семенящую свиту; сестер милосердья в белых

с крестиками косынках, с лицами из другого

века. Думаешь что тебе все это? В-общем сам не

знаешь. И к штыку единицы примеряешь семерку, и

выходишь на улицу, где осталось то, что сумело

остаться от прошлого. Так немного.

Фонтан

Большеголовые дети, застывшие у воды.

На площади, всегда пустынной, огромной

и полукруглой (булыжник, кариатиды).

Они играют (или делают вид, что играют)

с лягушкой, ракушкой, рыбкой.

Их шестеро. Они каменные.

Только один из них, цапнутый раком,

смотрит на небо, к небу же

воздевши пухлую руку.

Все прочие смотрят тебе прямо в лицо.

Ты обходишь их по часовой или против

часовой стрелки. Обходишь еще раз.

Они смотрят на тебя исподлобья,

из-под круто-выпуклых лбов, пятен мха.

Они смотрят не отрываясь. Не видят.

Вода за ними, падая, плещет. Блики

пробегают по тебе и по ним.

Они сидят неподвижно.

Я ловил бычков в пруду, ловил головастиков,

ловил лягушек (зачем?). Запах дыма

мешался с запахом сумерек,

травы и тины. Ничего не меняется. Седьмой

сидит внутри меня, так же

неподвижно, как эти шестеро.

«Выйти в мир, удивиться деревьям…»

Выйти в мир, удивиться деревьям и бензоколонкам,

неподвижному времени в статуях,

в кариатидах. Мы живем всегда где-то, в каком-то

углу, за углом. В городе, который французы

хотели занять (и конечно, разграбить) во время

войны за испанское наследство, не сделали этого.

Не нашли, прошли мимо. Был туман, vous savez.

Здесь тоже мир, хоть мы и прячемся здесь.

Как ветер взрывает небо, как мы стоим, удивляясь.

9 февраля 2004

«Среди моих персонажей…»

Среди моих персонажей есть тот, кто стремится сделать —

почти неважно что именно, но сделать, суметь и добиться.

Он смотрит в будущее, он решает свои задачи.

«Пускай земные. И пускай даже все sub specie

aeternitatis бессмысленно, но я это сделал, и то

еще сделаю. Я не буду стоять на обочине,

провожая взглядом идущих, под безжалостным небом».

                        И есть,

среди моих персонажей, тот, кто смотрит на воды и ветки,

повторенные в них, пятна солнца и снега в аллеях

парка (который всегда — в нем). Не стремясь к успеху,

               не страшась неудачи,

не участвуя в гонке и не зная обиды, он может

быть печален, но втайне он счастлив. Огромный

день неподвижен за окнами. Они сидят среди прочих

моих персонажей. (Тот, кто плачет о прошлом, сидит

               между ними, и тот, кто

просит любви, рядом с первым, тот, кто любит сам,

               недалеко от второго).

Оставляя их всех, я выхожу наружу. Пространство

слов и строк лежит предо мною с безмолвными

городами на горизонте, садами и башнями, чистым

            светом, сверкающим в стеклах.

19 февраля 2004

«Уже прошлое похоже на материк…»

The art o f losing isn’t hard to master.

Elizabeth Bishop

Уже прошлое похоже на материк,

обведенный фломастером, со штрихами

дождя на западе, пустынями на востоке.

Но еще мы собираем сумку и едем в город,

где до сих пор не бывали. Солнце

бежит по каналу вдоль темных лодок,

дворцов, атлантов, глядящих с грозной

улыбкой в ту сторону, которая нам не зрима.

Часы на башнях отсчитывают чужое

время, время трамвайных, кофейных, узких

улиц, бутылок в баре, официанта

в проеме двери, со скрещенными руками

и в белом переднике, цезарей, конных статуй.