Свет в Коорди - [54]

Из окна Йоханнесу видно было Лийну с подойником в руке, идущую от хлева к дому. За долгие, долгие десятилетия тропинка, по которой Лийна по многу раз в день ходила в хлев — а до нее мать Йоханнеса и другие женщины из рода Вао — стала плотной и утоптанной, как пол в риге, и никогда не заростала травой. Неужели теперь скоро примолкнет веселый двор Вао, такой шумный вечерами, когда коровы приходят с пастбища и за ними снуют глупые пугливые бараны и грузные свиньи шарахаются от басовитого лая лохматого Барбу? Неужели тяжелая поступь могучих лошадей — красы и гордости хутора — уж никогда больше не раздастся под крышей конюшни?

Что-то тонкое, по-бабьи жалостливое непривычно защемило сердце Йоханнеса. Сказал с тоской, хотя и стараясь сохранить достоинство:

— Старый дуб на новое место трудно пересаживать, — корни рубить надо… Не примется…

— Ну, примется… — помолчав, сказал Пауль. — Труднее новую жизнь в старой бане построить, — в голосе Пауля послышалось раздражение. — Ты стены папкой обобьешь, а печка дымит — опять все прокоптится… Новая жизнь со старыми стенами не мирится…

Помолчали.

— Новая жизнь — так она и по новому закону… — упрямо и неотступно держался Пауль за свою мысль, — с таким упрямством он сжимал в руках лом, когда в поле кружил вокруг камня, примеряясь, с какого бока поддать этот валун. — А новый закон — как огонь: Коор в нем когти подпалил, а мне около него тепло, хорошо. Вот и подумай — отчего?

— Ну, Коор… тот — волк.

— Волк волком, а за ним кое-кто тянулся, — как-то очень откровенно сказал Пауль.

Йоханнес Вао, засопев, стал набивать трубку.

Пауль задумчиво проследил, как ярко разгорелся и подмигнул огненный глаз в объемистой трубке Йоханнеса Вао, и сказал весело:

— Я не Коор, а вот тоже хочу хорошо и богато жить… Право, почему бы мне и не хотеть этого?

Йоханнес с удивлением оглядел зятя; он не понимал его озорного тона, — что это с Рунге делалось?

«На колхоз выруливаешь?» хотел было спросить Йоханнес, но промолчал.

Словно угадав его мысли, Пауль вдруг сказал очень дружески и доверчиво:

— Все равно твоя дорога на наш двор ведет, я так думаю… Куда ж ты денешься? Жизнь поворачивает. По-дедовски, в одиночку, вхолостую не выйдет, — другое время. Кто тебе поможет? Роози к тебе батрачкой не пойдет, у нее своя земля… Поля удобрений просят, машин. А ведь все это будет у нас только при одном условии — если объединимся…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Антс Муули проснулся рано от ощущения солнечного сияния, залившего комнату.

Потянувшись так, что хрустнуло в суставах, он вскочил и в одну минуту заправил узкую и довольно жесткую постель на деревянной кровати, неуклюжем и грубоватом творении неизвестного сельского столяра. Мастер тот основной задачей себе ставил сделать вещь полезную и с расчетом на многолетие; только такие изделия имели спрос среди крестьян Коорди.

Мягко и неслышно ступая босыми ногами, Муули прошел через комнату, где, разметав на подушке льняные кудерьки, спала дочь, захватил с гвоздя суровое полотенце. Заглянув на кухню, где хлопотала жена, он вышел на двор.

Видимо, под утро выпал дождь, теплый июньский дождь… Капли его, словно непросохшие слезы радости, дрожали на белых пышных гроздьях сирени, росшей у ограды двора, сверкали в яркозеленой траве.

Ночью, пока Муули спал, поработали дождевые черви, благородные труженики, обогащающие почву черноземом. Ровная утоптанная площадь двора вся была покрыта крохотными влажными пупырышками — выделениями дождевых червей. Видя землю в благодатные солнечные утра покрытой такими бугорками, старые люди говорили, что земля цветет.

Накачав воды из насосного колодца в белый эмалированный таз, Муули с наслаждением стал намыливать лицо и руки и обливаться холодной водой. Суровым льняным полотенцем растер лицо и шею до красноты; таз, полный мыльной воды, понес к холмику за каменной садовой оградой, где тыква возносила к солнцу мясистые зонтичные листья. Муули бережно, до капли, вылил воду на тыкву. Мыльная вода была полезна и нужна растениям…

Выпрямившись, Муули неторопливо и хозяйственно огляделся. За невысокой оградой двора рос сад его; молодые саженцы, высаженные в прошлом году, принимались хорошо; сочная зелень листвы покрывала их. За садом и двором простирались крестьянские поля с рожью, пшеницей и ячменем. Острым своим взглядом Муули подметил, какое чудодейственное изменение произвел ночной дождь в полях, как посвежела пшеница, заглянцевела. Набухшие остролистые верхушки стеблей, лопаясь, выпускали первые колосья.

Пшеница шла в колос!

Муули одобрительно кивнул головой и широко улыбнулся.

И тот, кто увидел бы сейчас парторга, понял бы, как крепко в душе Муули жил самый обыкновенный хлебороб из Коорди, который не мог не порадоваться значению освежающего дождя, что выпал ночью на поля.

Хотя Муули, пастуху и батраку в прошлом, к сорока пяти годам его жизни довелось познать разную работу в деревне, а впоследствии и в городе, и в том числе и ратный труд на войне, — одна была работа, которую он в глубине сердца считал самой прекрасной — выращивать хлеб!

Позавтракав, Муули уселся у открытого окна за простым канцелярским столом, аккуратно покрытым папкой, и раскрыл газету с трудной теоретической статьей, оставшейся непрочитанной со вчерашнего дня. Он читал медленно, порой заносил пометки в толстую тетрадь, порой раскрывал словарик, обращаясь к нему за справкой. Иногда вставал со стула, прохаживался по комнате, тихонько мыча под нос какой-то несложный мотив, и крепко потирал выбритый широкий подбородок.