Свет в джунглях - [73]

Доктор надел свою широкополую шляпу и, придерживая ее, потому что вдруг поднялся ветер, начал спускаться к поселку.

***

ГʼМба принес неприятное известие. Колониальные власти неподалеку от Ламбарене начали строить больницу. Злые языки поговаривали, что новая больница явится конкурентом госпиталя доктора Швейцера.

Отзвуки этих слухов достигали и Ламбарене. Они вызывали беспокойство среди врачей и медсестер. Но сам Швейцер не обращал на них никакого внимания. Перед ним стояла новая задача — на средства, которые доставила ему Нобелевская премия, построить современный большой лепрозорий. Прислушиваться к тому, о чем там болтают господа лесопромышленники, доктору было некогда.

В разгар подготовки к строительству лепрозория на доктора свалилась неожиданная и тяжелая беда. 18 апреля 1955 года радио принесло весть о кончине Альберта Эйнштейна. Он умер в американской больнице в ночь с 17 на 18 апреля. В 1 час 25 минут ночи перестало биться сердце величайшего ученого нашего времени.

Швейцер был потрясен смертью друга. Он не решался раскрыть газеты и прочесть подробности о погребении тела покойного. Ему все казалось, что свершилась грандиозная ошибка. В его памяти Эйнштейн оставался живым. Доктор слышал голос друга:

— Когда я отдыхаю и размышляю о Канте или слушаю Баха, я всегда вспоминаю о вас...

Но время брало свое: доктор узнал, что прах Эйнштейна был сожжен и развеян по ветру. Он прочел в газетах соболезнования друзей и соратников покойного и, в частности, полные горя слова Бертрана Рассела. Тогда же доктор решил: «Мы, его друзья, не должны допустить, чтобы над землей выросли однажды грибовидные шапки атомных взрывов. Мой долг — еще интенсивнее, отдавая все силы, бороться за запрещение испытаний атомного оружия».

В одном из писем к государственному деятелю ГДР Геральду Геттингу, Швейцер просил передать автору этой книги: «Когда Эйнштейн умирал, он знал, что я так же, как и он, буду бороться против атомного оружия».

Позднее, в августе 1963 года, после заключения Московского договора о запрещении испытаний ядерного оружия на земле, на воде и в воздухе, Швейцер писал, обращаясь к главам правительств, подписавших его: «Когда я узнал о заключении Московского договора, я тотчас же вспомнил моего друга Альберта Эйнштейна, вместе с которым я боролся против атомного оружия. Он умер в Принстоне, на чужбине, в безотрадной безнадежности. Но сегодня, основываясь на Вашем благоразумии и Вашем мужестве, я могу констатировать, что человечество сделало первый шаг по пути к миру...»

Весть о кончине Эйнштейна словно перевернула Швейцера. Его охватило какое-то странное беспокойство. Он не мог усидеть в Ламбарене и в мае 1955 года отплыл в Европу. Только убедившись, что фрау Елена относительно бодра, что дочь, зять и внуки живы и здоровы, доктор возвращается обратно.

Но грустные мысли не покидают его. Как замечают коллеги, доктор в последнее время все чаще говорит о смерти. Ожидает ее он без всякого страха. Конечно, он был бы благодарен судьбе, если бы она отпустила ему еще немного времени для завершения работы над «Культурой и этикой». Но надо все же спешить! И доктор работает над книгой в ночные часы, освободившись на короткое время от дневных забот.

Как-то ночью, отвлекшись от серьезной работы, доктор пишет шутливое завещание:

«Выбейте на моем надгробии от имени моих друзей-африканцев такие слова:

„Мы съели его,

доктора Альберта Швейцера.

Он был хорош до самого конца!“

Я думаю, они не будут возражать против подобной эпитафии».

***

Африканское солнце рано начинает свой трудовой день и, как только встает, тотчас же припекает в полную силу. Но еще раньше начинается день в госпитальном поселке. Джозеф и ГʼМба в предутренних сумерках спешат в приемную. Там их ждут уже новые пациенты.

Навстречу им идут с водой хозяйки в ярких ситцевых платьях, синих, оранжевых, красных. Другие успели развести огонь в очагах. На улице вкусно пахнет дымком и пригоревшей маисовой кашей.

Выплыл из-за Огове слепящий шар солнца, и его лучи заиграли в начищенной до блеска медной посуде.

Поселок просыпается шумно и весело. Кричат голодные козы. Им вторят ребятишки.

Из дома, в котором живут врачи, вышла Матильда Коттман. В руках у нее белеет лист бумаги. Вчера она отметила, кто из ребятишек не прошел прививок. Откладывать это больше нельзя. Матильда направляется к хижинам на берегу Огове, говорит о чем-то с встревоженными мамами, и вскоре к ней подталкивают двух темнокожих малышей. Один из них упирается, а другой смело идет за тетей в белом халате.

Худощавая, с решительным и обычно строгим выражением лица, сейчас Матильда неузнаваема. Она склоняется то к одному, то к другому малышу, гладит их по жестким волосам и улыбается. И ребятишки, весело перебирая босыми ногами, спешат за ней. Их ручонки доверчиво покоятся в ее больших натруженных руках.

Матильда проходит мимо строящихся бараков. Ажурное переплетение свежих бревен очень красиво в утреннем свете. Бревна словно золотятся. Ослепительно вспыхивают взлетающие над головами плотников топоры. Бодрое «тум! тум! тум!» звучит над пробудившимся поселком.