Свет тьмы. Свидетель - [166]

Погрузив отмычку в скважину замка, он стал прощупывать его нутро. Все сомнения, угрызения совести и опасения в приливе давно позабытого и вновь проснувшегося профессионализма уходят в небытие. Видимо, не эти гаразимовские замки были истинной причиной преследовавшего его тридцать лет беспокойства. Ему хочется насвистывать, словно он вернулся обратно в те годы, когда еще был учеником и подмастерьем. Потому что его пальцы, одеревеневшие от бездействия и ежедневного соприкосновения с дубинкой, обретают чувствительность и с поразительной точностью сообщают ему, что именно обнаружила отмычка в утробе замка, и сами подсказывают: «Поверни ее так, а теперь вот так, сейчас чуть потяни на себя и снова прижми, а вот теперь уже можешь поворачивать».

Замок, негодуя, что в его тайну проникли столь примитивным орудием, скрежещет, сопротивляясь и борясь, и вдруг, издав щелчок, раскрывается. Тлахач глубоко и облегченно вздыхает. Он вытаскивает замок из петель, ставит на ребро и поднимает к ближайшему фонарю, чтобы осмотреть с удовлетворением и с убийственным презрением. И лишь тут вдруг спохватывается, что, углубившись в работу, от волнения забыл и думать, что существует опасность. Но площадь по-прежнему пуста и тиха. Тлахач кладет уже раскрытый замок возле железной шторы и тут же берется за второй, зная теперь, как орудовать отмычкой, куда вставите и когда повернуть. С этим замком он разделывается без труда.

Ну, толстопузые, вот вы и стоите рядышком, а какой от вас прок? Разве я не говорил, что с вами справится обыкновенный мазурик? Тлахач испытывает такое удовлетворение от своей работы, что забывает о том, что минуту назад предал свою профессию. Лавка открыта, извольте, входите! Для этого нужно лишь осторожно поднять штору и проскользнуть внутрь. Тлахач готов биться об заклад, что и с кассой он провозился бы ничуть не больше, чем с замками. Но теперь его как будто кто-то спрашивает: «Ну, почему же ты не входишь? Для чего же ты тогда марался с замками?» Вопрос звучит все настойчивей, и Тлахач застывает, озадаченный возможностью, которой вовсе не предполагал. Кто может потребовать от него такого? Кто смеет подозревать, что он способен на подобную подлость? Не сам же он? Его трясет от возмущения и отвращения. Он поворачивается к лавке спиной и сплевывает.

Тлахач медленно двигается к трактиру «У лошадки», он не может идти быстрее, потому что ноги у него дрожат, а колени подламываются. О, черт, крепко же его тряхануло! Сразу видать, подобная работенка не по нем. Но он доказал себе, что откроет замки и тогда они перестанут ему досаждать. Когда Гаразим обнаружит замки раскрытыми возле своей лавки, он поспешит повесить что-нибудь понадежнее. Тлахач с удовольствием поглядел бы, как у того отвиснет челюсть или он грохнется без памяти, а потом помчится в полицию. Страх понемногу улетучивается, и Тлахач обретает доброе расположение духа. А впрочем, неплохая шутка, утром вся Бытень узнает о ней, и люди будут спрашивать, кто же догадался так разыграть старого скупердяя. Впрочем, и поделом ему!

Жаль только, что Тлахачу останется лишь сокрушенно покачивать головой, как и всем остальным, и никогда в жизни не дано ему будет признаться, что это дело его рук. А потом Тлахача вдруг осеняет мысль, что теперь придется до самого утра смотреть за Гаразимовой лавкой в оба, после чего он уже жадно втягивает носом воздух, размышляя, что приготовила ему трактирщица, ибо волнение и напряжение, потрясшие этой ночью его душу, переродились в его теле в волчий аппетит.

Трудно сказать, почему Тлахач не попал обратно к лавке Гаразима до четверти четвертого утра. Из «Лошадки» он выбрался около двух, и в голове у него шумело от нескольких стопок сливовицы, потому что в трактире обмывали какую-то сделку два бытеньских гражданина. Тлахач проводил советника муниципалитета, который являлся одной из участвующих в сделке сторон, до «Пражского» квартала за старой святовацлавской часовней. Это путешествие, во время которого ему пришлось преодолевать буйство своего подопечного, а под конец скорее тащить его, нежели вести, в достаточной степени способствовало вытрезвлению самого Тлахача. И уж коль скоро он очутился в тех местах, которые были в ведении его коллеги по службе, то решил подвергнуть того тщательной проверке. Надежда, что он еще застанет открытым трактир, приютившийся в этом уголке, оказалась тщетной, а обманутые надежды, как известно, располагают к размышлению. Взлом Гаразимовых замков, озаряемый вспышками выпитой сливовицы, казался теперь Тлахачу препотешной и презабавнейшей шуткой, и все то время, что он провел в кругу веселых собутыльников «У лошадки», он боролся с искушением выложить им всю историю для вящего веселья. И за то, что он этого не сделал в том всеобщем хаосе разговоров и суждений, ему следовало благодарить скорее отсутствие случая, нежели свое благоразумие. Теперь, когда блуждающие огоньки алкоголя угасли и испарились, когда их синева уже никуда не манила и ничего не сулила и когда Тлахача со всех сторон обступила студеная ночь, прозябшая до самого дна, он и сам похолодел при мысли, что бы с ним сталось, поддайся он порыву болтливости.