Свет тьмы. Свидетель - [12]

Поэтому во всем, что не касалось торговли, он подчинялся матушкиной воле. Он ни разу не отважился отшлепать меня, как я — с точки зрения его здравого разума — того заслуживал, единственно потому только, что маменька держала надо мной свою охранительную руку и по слабости нервной системы, измученной вечными мигренями, содрогалась при мысли о телесных наказаниях.

Итак, — покуда хватает памяти, — наши летние пребывания подобны одно другому. Пан Горда скончался прежде, чем мы вернулись из Ржевниц, куда уехали после моей болезни. Отчего и как это произошло, я узнал позже. А тогда все опасались напоминать мне как о нем, так и о происшествии с крысой, которое для нас обоих обернулось столь роковым образом. Ибо пан Горда, напуганный моим обмороком и обозленный упреками женщин, которые тут же обрушились на него, объявляя чуть ли не убийцей, едва доплелся до своей квартиры в первом этаже, и там с ним случился первый сердечный удар. Он так и не оправился от его последствий. Разумеется, болезнь моя еще усилила его переживания. Ее не скрыли от него, напротив, когда болезнь моя обострилась, народный суд кумушек и сплетниц с половины Гаштальской улицы, собравшись у колонки под окнами его квартиры, которые пан Горда должен был держать открытыми, поскольку жадно ловил каждый глоток свежего воздуха, — этот суд осудил его беспощадно.

Их сварливая брань, облаченная в тогу праведного гнева, пригвоздила пана Горду к позорному столбу, а он, разумеется, никогда и не предполагал, что может возбудить столько ненависти. Они поносили его, попрекая полнотой, будто состоянием, нажитым бесчестным путем, а его болезнь считали обманом, которым он, дескать, прикрывается, стыдясь показаться на люди.

Как бы подтверждая серьезность своего заболевания, пан Горда умер спустя шесть недель, в течение которых приступы, повторявшиеся все чаще и чаще, сломили его оплывшее жиром сердце.

Хотя в его кулаке родилась та часть моего характера, которой суждено было определить всю мою жизнь, я не держу на него зла. Я думаю только о сардонических пристрастиях той неопределимой силы, которую мы иногда называем судьбою. Зло — а это было именно зло, и не надо подыскивать для него какое-либо другое название — родилось в кулаке добряка. Я убежден, что пан Горда был добрым человеком; все известное мне о нем свидетельствует об этом. По-моему, он просто лучился добротой, так же как задыхался от полноты. Он возил меня на закорках, потому что его гигантскую силу влекло ко мне, слабой пигалице. Он любил меня, а я — его. Он пошел убивать крысу, потому что был мясник, мужик среди баб, и потому еще, что это животное претило его любви к порядку и чистоте, необходимым для его ремесла. А я вступился за нее, потому что меня восхищала ее стойкость. Вот так все и вышло.

Но с тех пор, однако, сила стала для меня пугалом, я научился ее ненавидеть. Где бы я ни повстречался с нею, в каком бы виде она ни явилась предо мною, меня так и подмывало ополчиться против нее.

Отчего?

Ищу ответа.

IV

Самое трудное для меня — это удержать мои воспоминания в узде. Я разворошил их муравьиную кучу, и теперь она в тревоге. Воспоминания обступают меня со всех сторон и наперебой домогаются быть услышанными: одни нежно ластятся, другие нагло лезут, прогоняя прочих со своего пути, однако самыми настойчивыми оказываются как раз те, что собрались в сторонке и лишь наблюдают — напряженно, молча и пристально. Кыш, голубчики. До каждого дойдет черед. Коли я уж решился быть самому себе судьей, то обязан взвесить вашу значимость. Я не позволю себя отвлечь ни вашим крикам, ни брошенным взглядам. Всех расположу по старшинству и важности. При тщательном подведении баланса даже последовательность статей прихода и расхода играет определенную роль. Поэтому всем вам будет отведено свое место, своя музыкальная партия и время выступления, а некоторые из вас составят хор, поющий за сценой.

О поре, предшествующей поступлению в школу, мне остается добавить совсем немного. Я кружу вокруг нее, исследуя снова и снова, но ничего интересного, достойного внимания, мне уловить не удается.

Очевидно, тогда меня не подпускали даже к детям и матушка самолично водила меня гулять. Ах да, где-то там проглядывает желтый свет песчаных троп, на которых я леплю из песка куличи. Ни единого лица не объявляется больше в рамке этой самой тусклой из картин, сохранившихся в моей памяти. Наверняка мы отыскивали наиболее укромные уголки и лавочки, где не было детей и где никто не мог обеспокоить мою матушку, обожавшую уединение.

Из этого-то затишья, которое призвано было изгладить всяческие воспоминания о происшествии с крысой, я и попал в школу.

Мне пришлось там не лучше, чем христианину, выброшенному на арену, где рев хищников и людей сливался воедино. Нарядный карапуз, которого все пугало и который из-за малейшего пустяка распускал нюни, я, разумеется, тут же, с первых же дней сделался мишенью злонамеренных проделок моих однокашников. По-моему, не проходило дня, чтоб я вернулся из школы без слез и не просил маменьку, чтоб она меня туда никогда больше не посылала. Маменька, напуганная ужасом, который рождала во мне школа, обратилась к отцу, умоляя хотя бы на первые два года нанять для меня домашнего учителя. Но в этом вопросе отец впервые оказался совершенно непреклонен.