Свет тьмы. Свидетель - [11]

Эти наши летние выезды были настолько однообразны, что я не могу отличить один от другого. Что-то вроде зеленеет вокруг, и цветет, и сияет солнцем, и шумит, и благоухает лесом (без примеси запаха денатурата и керосина), и все это затянуто дымкой непонятно праздничного церемонного покоя. Маменьку здесь меньше мучат мигрени, полумраку гостиной она предпочитает летнюю беседку, а я между тем исследую обширный сад, где лесные деревья перемешаны с плодовыми, заросли декоративных кустов — со смородиной, крыжовником и малиной. Я играю с дворниковой дочкой, поколачиваю ее изредка за то, что она не вытирает нос, то и дело пытаясь слизнуть языком соплюшку, что мне противно до ужаса. После полдника мы с маменькой отправляемся гулять вдоль реки, на берегу которой стоит наш дом, а иногда пересекаем площадь и выбираемся в лес, откуда дорога ведет к монастырю на Скалке. Маменька — в черной юбке с широким поясом и в белой шелковой кофте, она идет с непокрытой головой, волосы у нее уложены высокой короной, а в руках — белый кружевной зонтик.

По воскресеньям мы с отцом ходим на реку бросать камешки, «печь блинчики», меж тем как дядюшка Рудольф, облачившись в странный клетчатый костюм, сидит где-нибудь с удочкой в руках и читает тонкую, в черном переплете, книжечку стихов. Папаша в светло-сером люстриновом сюртуке и жилете из той же материи и в белых брюках еще более далек мне и более таинствен, чем в городе. На голове у него — белая фуражка с козырьком. И выглядит он этаким авантюристом, ищущим приключений, или капитаном. Но иногда на нас нападает буйное веселье и мы радуемся друг дружке, и на самом деле очень близки. Когда мы возвращаемся домой обедать, отец еще долго бывает в ажитации; мы маршируем и — пока не попадется кто-нибудь навстречу — поем, чтоб не сбиться с походного ритма.

— Из тебя выйдет заправский «сокол»[2], каким и я был когда-то, — убеждает меня отец. Он давно уже не занимается гимнастикой, хотя все еще гибок и мускулист, его шаг и манера держаться выдают в нем скорее солдата, чем торговца, который целыми днями сидит за столом, а выходит на прогулку лишь раза два в неделю — на биржу и обратно.

Иногда наше сближение заходит так далеко, что он принимается откровенничать и рассказывает мне о своих мальчишеских проделках. Родился он на Жижкове[3], в семье мелкого лавочника, но рос больше на улице среди приятелей, чем дома, не держался за мамину юбку. Я не в силах представить себе, что папаша тоже когда-то был маленьким — вроде меня, — и это делает его в моих глазах еще более непостижимым. Однако в течение недели я все-таки пробую совершить кое-что из того, о чем он рассказывал, но тут мне недостает, собственно, всего: улицы, приятелей и изобретательности, которой он наверняка отличался.

Папаша насвистывает, даже вступая на порог дома, и радостное возбуждение гонит его прямо к маменьке. Он обнимает ее, прижимает к груди и целует, но не в лоб, как в городе, а прямо в уста. Маменька высвобождается из его объятий, указывая на меня взглядом.

Во время обеда я невыносим: веселый полдень, проведенный с папенькой, еще играет в моих жилах; я то и знай выкидываю всякие шалости, что запрещено.

— Не надо бы так возбуждать его, Ото, — произносит маменька. — Потом я дня три не могу с ним совладать.

Папенька смеется, как от удачной шутки.

— Какой же это мальчик, если он совсем не шалит?

Однако маменькин взгляд строг и непреклонен.

— Куда же годится такое воспитание, Ото?

Лишь много позже я сообразил, что родители тихо, но неустанно воевали за меня. Инстинктивно, по-моему, я уже давно научился извлекать из этого пользу. К несчастью, ни у того, ни у другого не находилось для меня достаточно времени. Маменька радела обо мне только на каникулах, одновременно балуя на свой удивительный — полубезвольный, полуволевой — манер. Она неумолимо настаивала на мелочах, из чего, по мнению взрослых, складывается поведение светски способного, делового человека. Вероятно, она была убеждена, что мужчина, в совершенстве усвоивший светские манеры, благороден уже вследствие одного этого. Но за серьезные детские проказы, пренебрежение которыми таит угрозу будущему характеру, матушка, — сама ли оказавшись их свидетелем или слыша нарекания других, — карала меня весьма снисходительно. Жалобы она выслушивала учтиво, но и рассеянно, так что всякий жалобщик сразу чувствовал, насколько ей это неприятно. Самое внушительное назидание, какое я в таких случаях должен был от нее принять, она неизменно облекала в такую форму:

— Ну, голубчик, что же это вы там снова натворили? Негоже, негоже. Вы всегда должны помнить о том, что подумают о вас люди.

Выговаривая мне, она обычно переходила на «вы», полагая, очевидно, что именно этой формой обращения, непривычной для ребенка, она придает словам особое значение.

Папаша мой, конечно, имел свой кодекс чести и четкие представления о том, каким должен быть порядочный человек. Торговля являлась для него не средством обогащения, но такой же работой, как и всякая иная. Ему ничего в жизни не доставалось даром; всего, вплоть до своей жены, он добился только тем, что всю жизнь оставался таким, каким был на самом деле, — толковым, способным быстро принимать решения, честным, прямым и донельзя трудолюбивым. Мальчик, родившийся в рубашке. Он прилагал усилия, а бог его благословил. Он был ничем, а стал большим барином. Естественно, он гордился этим, в глубине души безмерно радовался, ибо не в его характере было заноситься перед кем-либо, и как раз отсюда проистекала его слабость по отношению к маменьке. С ней он не переставал чувствовать себя прежним бедным парнишкой, который женился на принцессе из замка. Он обожал ее, но еще более почитал и не переставал трепетать, боясь показать себя грубияном, недостойным ее руки.