Свет ночи - [30]

— Ты веришь в то, что говоришь? Другие ожившие покойники! Это бред!

— Нет такого бреда, который не мог бы стать явью. Так сказал премьер. Ты записываешь? Еще напишешь обо мне воспоминания. Все, жду отчета. Пока!..

15.

В холле администратор Татьяна, у нее скорбное выражение лица.

— Госпожа Кламм… она…

Сейчас, сейчас она скажет, что пышущая здоровьем Кламм скоропостижно умерла, упала перед стойкой и — умерла.

— Она вас не дождалась, — и Татьяна протягивает узкий, неподписанный конверт.

В конверте — лепестки розы, сложенный пополам листок тонкой бумаги, почерк крупный, промежутков между словами почти нет: «Администратор Татьяна прислана за вами следить. Никому не доверяйте! До встречи! P.S. Помаду я так и не нашла».

Последние строки записки я дочитываю уже на крыльце гостиницы. Обернувшись, сквозь стеклянные двери, я вижу, что Татьяна подносит к уху телефон, слушает, что ей говорят, смотрит на меня, и наши взгляды встречаются. Кто ее прислал? Иван Суренович? Михаил Юрьевич? Ангел-таксист, дьявол-обманщик?

Меня окликают: это Петя Тупин, он стоит возле темно-синей «волги», блистающей чистотой и хромом. Солнце отражается от гладких петиных щечек.

— Антон Романович! Я за вами! Вас ждет наш глава, но если у вас какие-то дела, если вы хотите сначала куда-то заехать…

— Едем, Петя, — говорю я, и мы мчимся по улицам городка, на перекрестках — патрульные машины, на упирающемся в памятник Ленину бульваре — трое в папахах, с нагайками: Петя сообщает, что здесь свои казаки и атаман, обещавший с покойниками разобраться.

— Сегодня будет эксгумация, приедет тьма начальников,— говорит Петя. — Жмура нашего вытащат, удостоверятся, что он как лежал, так и лежит, и зароют навсегда…

…Глава идет навстречу с протянутой для рукопожатия рукой, глаза покраснели от бессонницы, губы обветрены, на щеках двухдневная щетина, усаживает в кресло, садится напротив, на столике между кресел — ваза с фруктами, минеральная вода, что-то темное в графине. Он молча указывает на графин, понимающе кивает, когда я отказываюсь, кивает, когда я говорю, что обедать с ним отказываюсь не потому, что пренебрегаю, и даже не потому, что меня ждут пришедшие на прием, а потому, что должен быть на жесткой диете, которую я по прибытии в его прекрасный город уже нарушил не раз и не два. Глава говорит, что он в курсе — к ним я приехал практически с больничной койки, — они это ценят, для них это очень важно, они мне обязаны, — но теперь, как ему опять же таки сообщили, с моим здоровьем все хорошо, я иду на поправку, и тут дело, наверное, в том, что настоящие люди здоровье свое могут сберечь и преумножить только по-настоящему, тяжело работая, и в том, что атмосфера их города сама по себе благотворна, она — лечит, какие б события, пусть самые фантастические, самые несуразные, странные и даже ужасные, в нем ни происходили. Он говорит связно и красиво, я беру из вазы персик и надкусываю, сок течет по подбородку, глава подает салфетку и говорит о том, что мы должны ценить простые человеческие радости, что жизнь так коротка и надо ловить каждый момент, жить здесь и сейчас, но помнить о вечном, стремиться в будущее. Мне становится скучно. Я чувствую каждый удар сердца. Оно временами замирает, потом начинает идти словно нехотя, будто его заставляют.

Я киваю, обсасываю персиковую косточку, а глава говорит, что часто встречался с таким явлением, как столичный снобизм, а мы, Тамковская, Извекович и я, люди простые, свойские, с нами хорошо говорить, нас хорошо слушать. Я киваю и отщипываю от большой виноградной кисти маленькую веточку. Мне хочется сказать, что ни я, ни Тамковская с Извековичем никакие не простые, никакие не свойские, что мы себе на уме, но молча ем виноград.

Глава сообщает, что после предстоящей эксгумации операцию «Покойник» скорее всего придется свернуть. Я делаю вид, что удивлен.

— Но мы еще ее не закончили, — говорю я и тянусь к еще одной виноградной кисти. — Мои коллеги лишь приступили к поиску причины, из-за которой столь экстравагантная в наши дни история началась именно в вашем городе. Я, со своей стороны, занят тем, что пытаюсь понять механизмы распространения этой фантазии. И могу со всей ответственностью заявить, что свертывание операции приведет к рецидиву, к последствиям, быть может, более фантастическим, более несуразным, странным и даже ужасным, чем они были до сих пор. Это может распространиться на другие губернии, регионы и даже — стать явлением общегосударственного масштаба. И поэтому нет ничего глупее, чем свертывать нашу работу.

Глава молчит. Буравит меня взглядом. Неприятный временами у него взгляд. И я заканчиваю:

— Именно тем, что существует опасность пандемии, и можно объяснить сегодняшний визит председателя правительства в наше управление.

— Из-за визита премьер-министра я и пригласил вас, потому что… — произносит глава. Ему трудно. Он мучается. Он подбирает слова. Уверенный в себе человек, обладатель презрительного, острого взгляда сидит напротив и мямлит словно школьник. Но не про ночные страхи, властного отца, проблемы с женой. Глава раскрывается с неожиданной стороны: он просит помочь вывезти из города семью Лебеженинова — его вдову, детей, ее родителей; если бы речь шла только о вдове, глава решил бы все сам, но состояние отца вдовы ухудшилось, его надо перевозить специальным транспортом, под постоянным врачебным надзором, и глава обращается ко мне — наше управление, как ему сказали, таким транспортом располагает, и можно ли, в условиях полной конфиденциальности…