Свет мой ясный - [72]

«Эх, Kатюшка! – с тоской подумала Алена. – Как же ты была права! А я думала, что у Ульянищи мозгов не хватит этакую хитрость измыслить да сплести. Нет, ежели у кого мозгов тут не хватает, это лишь у меня!»

– А все-таки неладно ты дело сладил, Маркел. Всякий человек – ложь, и ты тож? – тихо, вроде бы даже без укоризны проговорила Ульяна, однако криворотый задышал часто, задергался, стиснул руки и умоляюще возопил:

– Не гневайся, матушка, Ульяна Мефодьевна! Не верь ей, проклятущей! Ну на что она мне, курва ободранная, сдалась, посуди сама? Ни тела в ней, ни дородства, ни степенности…

«Ого! – мысленно воскликнула Алена. – Ого! Так ведь это Ульяна для него – образец тела, степенности, дородства. А также – уродства…»

– Поверь, поверь, матушка! – бубнил без остановки Маркел. – Ну хошь, я прямо тут, на твоих глазах, ей шею сверну?

– Не суйся, коли не спрашивают! – угрюмо огрызнулась Ульяна. – Надо будет свернуть – я так и скажу, а ты покуда стой да молчи!

Маркел прихлопнул ладонью свой еще более покривившийся от страха рот, и Алена едва сдержала усмешку: «Крепко же она его охомутала! И чем только держит? Никогда не видела, чтобы мужик этак боялся бабы. Разве что Фролка…»

Воспоминание о страшной картине заставило ее задрожать, и это не укрылось от зоркого Ульянина глаза.

– Что ж не приоделась потеплее? Сентябрьские ночи студеные! Разве не сыскалось у тебя какой-нито епанечки или хотя бы платочка теплого? Жаль, жаль, что опять бродяжкою вырядилась. Я чаяла, заявишься в платье немецком, кое златом блещет, али в том твоем синеньком с серебром… Отродясь я такого платья не нашивала, а мне небось пристало бы!

– Для твоей рябой рожи – две худых рогожи, да полторы змеиных кожи, да сказать сто раз: помилуй Боже, вот что пристало бы тебе! – не сдержала ярости Алена: что ж, значит, Ульянища денно и нощно следила за ней, коли даже о нарядах сведома?! – Неужто не погнушалась бы с чужого плеча обноски надевать?

– Ну так ведь и ты моими обносками пользовалась, – вроде бы спокойно ответила Ульяна, однако в горле ее вдруг заклокотало, и Алена обрадовалась, поняв, что противница так же выведена из себя, как она сама. Однако что же это она несет?

– Не припомню, чтоб ты от щедрот сношеньку одаривала, – отмахнулась брезгливо.

– Не одаривала, верно, – согласилась Ульяна. – А ты сама брала, без спросу. То Никодима, то… – она перевела дыхание, – то Фролку. Теперь вот Маркела.

Алена оторопела. На мгновение почудилось, что Ульяна заговаривается, и вдруг ее осенила догадка, да такая омерзительная, что вся кровь бросилась в лицо. Неужели?..

– Ты о чем? – пролепетала она, и Ульяна ощерилась ухмылкою:

– Небось знаешь, о чем! Сама же сказала, что Маркел в тебя тыкался, а он ведь до сего был мною жалован… в постельничьи.

– Успокойся! – холодно проговорила Алена. – Маркел не прочь был бы мною попользоваться, да ты его на такой короткой сворке держишь, что он лучше дрючок свой в узелок свяжет, чем решится против твоей воли пойти. А Фролка тут при чем? Никодим – тем паче?

– При том, – глухо молвила Ульяна, и отзвук неутихающей ненависти зазвенел в ее голосе. – Что – Никодим? Не мужик разве, да и я – или не баба?

– Опомнись, – шепнула Алена. – Ты же сестра ему была!

– Да, да, сестрица! Нашему самовару двоюродная подсвечница! – отмахнулась Ульяна. – Не ты здесь одна – найденыш. Меня отец Никодимов из милости держал, а чтобы с рук поскорее сбыть, отдал этому пьянчужке, ярыжке этому, голи кабацкой – муженьку моему! А он за жизнь до того допился, что вовсе мужиком быть перестал. У него на все один ответ был: «Знай, баба, свое кривое веретено!» Кабы не умолила я Никодима, так и прожила бы век, не спознав, что и для чего у бабы промеж ног продырявлено. С тех пор мы и ладили меж собой с Никодимом – пока тебя черт не принес!

«Да, ты его многому научила. Не ты ли из него всю силу мужскую высосала, взамен исполнив лютостью? Ведь и мне уготовил он ту же участь: при живом муже быть женой другого!»

Эти мысли промелькнули и исчезли; Алена сама удивилась, сколь мало затронула ее постыдная откровенность Ульянищи. Другие, совсем другие слова жгли ее, мучительно отзывались в сердце: «Не ты здесь одна – найденыш! Найденыш… найденыш…»

– Погоди, – подняла она руку. – Что ты сказала? Что это значит?

– О чем речь? – вроде бы удивилась Ульяна, однако по искрам, оживившим ее тусклые глаза, Алена угадала, что Ульяна сразу все поняла и безмерно возрадовалась, обнаружив, что нанесла ненавистной удар – еще какой удар! Может быть, следовало принять безразличный вид, изобразить, что ей на все наплевать, однако у Алены сейчас не было сил лукавить, изображать что-то. Она должна была знать. Знать, какую боль ни причинило бы это знание.

Ульяна не смогла отказать себе в удовольствии поковыряться в открытой ране.

– Hеужто впервые услышала? – ухмыльнулась она. – Ну, Надея, знаю, молчал, по гроб жизни молчал, однако Никодиму-то он по пьяной лавочке проболтался; правда, слово потом взял, что тот ничего тебе не скажет. Однако покойнику что дать слово, что взять было сущее тьфу! И вот гляньте! В кои-то веки сдержал клятву!