Свет мой Том I - [29]

— А-а, это вы, языкастые рыцари, как всегда балагурите? — Отозвалась, огляделась Яна. — Обсуждаете проблему жития святых или крестовых походов?

— Ни то, ни се, подружка, — сказал Гарик. — Мы вовсе не святые угодники. А стараемся поухаживать за теми, к кому у нас сердце стремится.

— Да, прямо выпрыгивает из груди, вот, — добавил Лева.

— Ах вы, невинные угодники! — Она погрозила пальцем. — Я девушка слабая, беззащитная…

Правда, правда: у этой троицы молодцов росло к Яне особое отношение; она стала для них как бы недостающим звеном в общении, в определении самих себя. У ней был какой-то шарм, с ней у них завязывалась своеобразная компания; с ней им, думающим, рассуждающим по всем аспектам бытия, было веселей, уютней и порядочней. Они чувствовали себя мужчинами и умницами, которых она не отвергала — привечала равным себе образом. Открыто. Не рисуясь. Они все сообща могли обсуждать свои проблемы и дела. Надо сказать, в их студенческой среде царил культ внешнего ухаживания. И все, что было связано с этим, воспринималось ими, ребятами, естественно, не ревниво, весело, как и подобает молодым, приветливо настроенным друг к другу, не подверженным чопорной холодности и замкнутости.

— Ну, что ж, занятия наши горят синим пламенем?

— Наверстаем, не дрейфь! На что нам соображалки дадены…

— Кстати, Яночка, к нам, троим, прибавился еще один.

— Итак, я, было, путала вас, а тут — новый сюрприз?

— Без сюрпризов нам жить невозможно.

— Где же ты вчера пропадала, любезная? — Спросил Гарик.

— Утром шла себе по улице, — охотно призналась Яна. — Услышала, как благочинный мужичок толковал одной дамочке: — «Что, милейшая, начнешь с утра делать, то и до вечера не переделаешь. Поверь!» Я догнала этого мужичка и спросила с вызовом:

— Скажите мне: а я что буду делать сегодня?

— Что начнешь с утра, то и делай, красавица, — проговорил он, не сбавив шаг и почти не повернув голову.

А я вышла из дома затем, чтобы купить мыло для стирки. Ну, дома я почему-то взяла ведро и тряпку, чтобы прибраться в комнате — пол-то грязный! Надо помыть. Стала мыть — разлила везде воду; стала вытирать пол — опять воду разлила. Так почти до вечера и промаялась с приборкой да стиркой потом.

— Бедненькая! Ты же ведь, Янина, белоручка. Грех тебе с тряпкой возиться. Такие пальчики нежные, как лепесточки роз…

— Ой, не смешите-ка меня!

— Тебе приличествует, — говорил ей Гарик, — быть актрисой, читать монологи, разыгрывать сценки, по-моему.

— Да-да! — поддакнули и друзья.

— Ну вы сразу хотите поставить меня на пьедестал… Носом не вышла…

— Да это мы — носатики… А у тебя — шик — модерн…Все в ажуре.

— А что касается сценок, то и здесь их хватает…

Что верно, то верно. На каждом углу толклись, тусовались торгаши.

— Нам графьями все-равно не быть. Продай, говорю, сервизик, шмот, — уговаривал ершистый покупатель продавца у столика с мелкой продукцией.

— А вдруг?.. — рисовался продавец. — Все сполна вернется еще…

— Когда рак на горе свиснет, дорогуша. И не для нас… Наш загад не бывает богат.

— Верно ли говорят, что у человека нет судьбы-знаме-ния?

— У меня-то точно нет. — Лева был говорливый, смешной и веселый и даже проказливый, очень быстро говорящий — только успевай схватить суть того, о чем он говорил. Относился ревниво к тому, если его не замечали, не выделяли.

— А что с твоим пальцем, Левочка? — спросила Яна. — Вижу: забинтован…

Друзья засмеялись. И сам Лева — тоже.

— Крыса тяпнула, — признался он, краснея.

— Что, всамделишне? Не сказка?..

— Я не вру. Вчера по малой улочке топали. Вижу: в окошке подвала висит крыса — уцепилась лапками. За прутья металлические. И осматривается дурища… С ходу я взял и сунул ей в морду горящий окурок папироски — потушил таким образом… Она взвилась и цапнула меня за руку. Негодная тварь… Теперь из-за нее и ходи почти месяц на прививку…

— Жуть, Левочка! Вот оставь вас без догляда — вы без происшествий не обходитесь.

— «Дурак! — сказала мне и сеструха, — мог еще и желтуху схватить по легкомыслию». Она у меня тоже умная, как все женщины.

— Уж заведомо. Не геройствуют.

XXII

Исторический факультет Герценского института, куда о зачислении Французовой, как было принято, ходатайствовал перед ректором студент-старшекурсник, был на Большой Посадской улице (на Петроградской стороне). Ректорат, поддерживая идеи Рабфака, ссылался на то, что в стране очень мало подлинной интеллигенции, склонной помогать в образовании рабочему классу, а его надо образовывать по-настоящему в первую очередь на исторической основе. Яну определили в студенческое общежитие, шумное, многоголосое; у нее, охочей потолковать о выставках, нарядах и многом другом, очень скоро нашлись единомышленники и союзники. В особенности подвизалась около нее дружески троица этих еврейских парней — Гарик Блинер, Лев Кальман и Иосиф Шнарский — рассудительных и заводных. Она чем-то их прельщала, не отваживала от себя; они же каких-то неудобств для нее не представляли, в женихи не набивались. Просто воздух молодости и познания кружил им головы.

— Яна! Яна! Порадуйся: меня приняли!

— Яна, выступает Маяковский! Ты пойдешь?

— Яночка, наводнение! Жуть метущаяся!