Свет мой - [26]

Так и жили. Утром первым делом радио слушали. Я голос Левитана хорошо понимал, начнет только — я уже знаю, слышу — где-то у него внутри дрожь скрывается, голос вроде сырым становится, сдает чуть — значит, наши дела на фронте плохи. Но уж когда наши свое возьмут, когда отыграют фрицам свадьбу злую — тут и говорить нечего, словно колокол вечевой, вся в нем радость и гордость народная, торжествен и силы необычайной голос… Плачешь и смеешься разом и все бы отдал…

Тогда уже наши под Курском немцу хребет ломали… Не знаю, как в Германии аукнулось — поди, в печенках екало — а у нас в Сибири аж земля дрожала. Вот как лупцевали.

Стал я понемногу приходить в себя, обживаться. То ли притерпелся к судьбе, то ли от побед на фронте полегчало, но чувствовал себя уверенней.

В магазин за папиросами свободно ходил, собак всех по голосу знал, на станцию частенько хаживал, думал, авось однополчан ненароком встречу, а главное, конечно, разговоры послушать: радио — радиом, а народ всегда больше знает.

Однажды, к осени, когда солнышко одну щеку только греет, пошел по своим делам. Тоскливо что-то дома одному, решил попроведать Лукерью Антоновну, она на станции стрелочницей работала.

Иду это я по тротуару, палочкой-выручалочкой постукиваю. Вдруг опять: «Папка! Папка!» Что за оказия! А голос узнал, остановился. Жду, что дальше будет. Не гоже отцу — шучу про себя — от родной кровинки бегать.

Ткнулась девочка в шинельку мою, смеется. Взял я ее на руки — смеется, заливается колокольчиком, меня крепко-прекрепко за шею обхватила. Слышу — со двора зовут: «Товарищ красноармеец, проходите. Гостем будете…» Голос чистый, грудной.

Вот так я и познакомился, вернее, встретился с любовью своею Светланой. Имя какое! Ландышем пахнет, солнышком светит..

Странная все-таки штука любовь! Ну, закаменел я, как дерево по морозу, понятно это. Раньше до войны с девками баловались, где за мягкое место ухватишь, где нечаянно на сено увалишь, на вечерках тустеп танцевали, польку… Разговоры до утра шутили… Молодо-зелено! А сейчас — и не пойму, что со мною сталось. Чувствую обновление какое-то, словно сок весенний душу буравит. Хворь не хворь, а телу не можется: ни пить, ни есть. Чувства разные, непонятные — и печаль, и радость, и еще что-то необыкновенное. Знать, забунтовала во мне кровь, загуляла брага весенняя… голос бы ее только слушал, рядом ходил бы…

Да-а, выкатилось и ко мне золотое солнышко. Правда, очнусь когда от хмеля этого: пасмурь накатывала — слепой, а туда же… Верно говорят: «Подай бабе капризной горячего льду — все тут».

Мучился великими мыслями, а подвела итог Лукерья Антоновна: «Посмотрю на тебя, Василий, не нарадуюсь. Оттаял, че ли? Женись, коль девка по душе-сердцу пришлась. (И откуда она вызнала, как догадалась?) Солнцева женщина серьезная, уважают ее у нас, учительша. С мужем своим перед самой войной разошлась. Нет худа без добра: ушел и след простыл. Сейчас она спокойна, не то что у нас баб: то муж на войне, то дите родное…»

Вздыхала Лукерья Антоновна то ли по свою думку, то ли по мою, а сама петельку за петелькой вязала свой узор: «Парень ты видный, пенсия есть, руки у тебя золотые, приработок еще найдется, и она баба стоящая, по чужим рукам не балуется, строгая в поведении. Детишки любят ее, кликуху даже ей выдумали: царевна. Точно! Со стороны глянешь: не по земле идет — по воде лебедушкой плывет. Прямо, светло смотрит. Чистая, знать, душа. В общем в самом соку женщина. Да ты не красней — житейское ведь дело-то. А насчет девочки — так отцом будешь. В любви жить — ребенок не обуза, даже чужой, радость. Сейчас все друг дружке родные, война всех нас породнила.

А что Василий? Слушай меня. Я на руку легкая, давай сосватаю. Я же давно примечаю: к тебе Светлана Петровна оченно расположена. Однова вижу, к Федорихому колодцу за водой идет. Спрашиваю: «Светлана Петровна, чай, вода на вашей улке прокисла? — Она смеется. — Да, у вас сладкая, с сахаром». Думай Василий-батюшка. Я не навязываю Скоро война кончится, мои соколы вернутся, заживем одним домом, маму вызовем… Ой!» — поперхнулась она.

А мне жарко стало. Расстегнул ворот гимнастерки, по столу ладонью затопал — папиросы ищу. Слышу, муха на стекле окна: ж-ж-ж, тяжело гудит, точно «юнкерс» на высоте.

Лукерья Антоновна на кухню ушла, посудой побрякала, вернулась, говорит виновато: «Ты прости, Вася, старую, глупую. Отписал бы, что ли, правду матери, а то схоронился в кусты и думаешь — все на этом. Нет, родной, материнское сердце не обманешь». Говорит она и сама плачет.

Ну, что я мог ей в ответ?!

А насчет женитьбы, откровенно говоря, испугался. Ответственность почувствовал перед будущей женой, дочкой… Смогу ли, ведь я еще совсем молокосос, пороха житейского не нюхал. Да и кто я молодой красивой женщине? Хомут… Взвесил все на своих весах — отрезал: не светит мне ничего.

Как тут не вспомнить моряка Усова Степана: «По фарватеру легко ходить, вот только бы кто створы да бакена поставил…»

Сижу неделю, другую дома, отшельничаю, на улицу не показываюсь: стыдно чего-то, кажется, весь поселок о моих чувствах знает. Дома малым делом промышляю: ребятишкам соседским валенки подшиваю. Однако судьба по-своему рассудила, вызвездила и для меня счастье.