Свет мира - [13]

Однако с приближением осени всеобщее уважение к его болезни заметно уменьшилось, а также и христианское долготерпение; все чаще и чаще возле него стало раздаваться слово «приход». Ему дали понять, что приходскому совету в Свидинсвике уже известно о его болезни и хозяева потребовали, чтобы приход теперь платил за него.

В эти тоскливые осенние дни, когда будущее не сулило ему ничего, кроме вечной опеки прихода, он находил утешение, вспоминая Гвюдрун из Грайнхоутла, он видел ее на фоне свежей весенней зелени рядом с широкой спокойной рекой, озаренную солнцем, словно видение, с расстегнутой верхней пуговкой на блузке; и он решил написать о ней стихотворение, чтобы она сохранилась в памяти грядущих поколений. Он перебрал в уме все известные ему стихотворные формы, пробовал писать на все лады, но ни псалмы, ни римы не казались ему достаточно благородными, чтобы запечатлеть в них ее возвышенный образ. Наконец он решил, что для нее лучше всего подходит народная песня. Приняв такое решение, он мог уже свободно писать о ней так, как подобало, и к вечеру нацарапал на клочке бумаги следующее стихотворение:

У тихой реки, над которой весна

Раскинулась властно,

В расстегнутой блузке стояла она,

Светла и прекрасна.

Все мое — твое, и мой дом — твой дом,

Все печали ты позабудешь в нем.

Сияющим взглядом она на него

Тогда посмотрела.

Словами любви на прощанье его

Она отогрела.

Все мое — твое, и мой дом — твой дом,

Все печали ты позабудешь в нем.

Он в сердце своем ее нежную речь

И взгляд ее милый

Как две драгоценности будет беречь

До самой могилы.

Все мое — твое, и мой дом — твой дом,

Все печали ты позабудешь в нем.

Наутро он нигде не мог найти своего стихотворения, хотя отлично помнил, что накануне вечером засунул его под подушку. А когда Магнина с братьями сидели за завтраком, он, прислушавшись к их разговору, с ужасом понял, что на хуторе случилось что-то недоброе.

— Да-а, неплохо устроился этот ублюдок, валяется весь день в постели, а бедный приход должен платить за него. Хотел бы я знать, какая это девка из нашей окрути расстегивала перед ним блузку.

— Если тебя интересует мое мнение, Йоунас, — сказала Магнина, — то я считаю ниже своего достоинства обращать внимание на такую грубую и непристойную брехню. Собака лает — ветер носит.

— В расстегнутой блузке… да я ни разу не слыхал, чтобы в стихах так нахально говорилось о ни в чем не повинной женщине, — сказал старший брат. — Слава Богу еще, что у нее не было расстегнуто чего-нибудь снизу, кто бы там она ни была.

— Если эта болтовня над благословенной пищей не прекратится, я пойду на кухню и позову мать, — заявила Магнина.

— Как самый старший и опытный из нас троих, я предупреждаю, что если кому-нибудь в нашем доме придет в голову браниться непристойными словами, то я не посмотрю, кто он там есть, а сразу возьмусь за палку.

Младший брат Юст, который до сих пор не вмешивался в разговор, взял слово:

— Я расскажу вам одну маленькую историю, которая может показаться вам выдумкой, однако все это истинная правда. Мне рассказал ее один верный человек, родом из западных фьордов, с которым я плавал вместе на рыболовном судне прошлой зимой; он узнал ее от одной старухи, а та помнила все, как было. На хуторе Сайбоул в заливе Адальвик жил один бедняк, был он подопечный прихода, и вот он, хотите верьте, хотите нет, в доме, где его кормили, начал открыто говорить непристойности и богохульствовать. Он сочинил стишок, да такой, что если бы я и помнил его наизусть, то ни за что не осмелился бы произнести. Как вы думаете, что сделали хозяева хутора, чтобы избавиться от него? Если хотите знать правду, они продали его, голубчика, иностранному рыболовному судну как наживку для рыбы. Рыбаки привязали его, голубчика, к мачте и, когда нужно было, отщипывали от него по маленькому кусочку. На этом судне людей не убивали, как можно! Но говорят, что шесть дней, пока судно рыбачило в тех местах, на берегу слышали его крики. На седьмой день криков уже не было слышно: иностранцы наловили достаточно рыбы и ушли в открытое море. Там, на западе, ходят слухи, что последним они вырезали у него сердце. Вот как в западных фьордах поступают с подопечными прихода, если те не умеют прилично вести себя.

После этого рассказа больной весь день громко стонал, не умолкая ни на минуту, и Магнина боялась отойти от него. Когда братья ушли, она дала ему напиться холодной воды. Его страдания так на нее подействовали, что она не решилась даже выразить в полной мере свое негодование и отвращение, которое ей внушило его непристойное сочинение.

— Наверно, придется описать твою болезнь и послать доктору, другого выхода я не вижу, — сказала она.

— А это не опасно? — переспросил он, на некоторое время перестав стонать.

— Опасно? — переспросила она. — Лечиться? Ты скажешь!

— А если я поправлюсь слишком быстро?

— Слишком быстро?

— Ну да, тогда болезнь легко может повториться. С такой болезнью, как у меня, скоро не поправиться.

Когда Магнина поднялась на чердак через несколько дней, он снова кричал от боли. Он стонал долго и громко, но она уже привыкла к его стонам и больше не обращала на них внимания. В конце концов он сказал: