Свет и тени - [61]

Однако когда Рошик приступил к настоящему делу, он убедился в том, что только добровольная работа приносит уважение и симпатию окружающих, которыми он прежде пользовался. А вот работа по необходимости — это совсем другое. Тут уже не до чувств.

Когда человек сам себе хозяин, он работает по собственному желанию и работа у него спорится. Интерес к ней вызывает удивительную ловкость, умение и наполняет душу радостью. А когда работаешь ради денег, никакого интереса не может быть. Люди, которые трудятся по необходимости, дышат воздухом неопределенных мечтаний. Лодка их жизни требует только непрерывных ударов веслами, только работы.

Цирк казался Рошику очень интересным местом, пока он был зрителем, но, когда он попал за кулисы, иллюзия исчезла. Мы вздыхаем с облегчением, избавившись от того, что некогда доставляло нам удовольствие, а когда что-нибудь перестает нам нравиться и вместе с тем продолжает изо дня в день, назойливо повторяться, это становится самым постылым в мире.

Жизнь в цирке казалась Рошику все более скучной и пресной. Он часто вспоминал теперь родную деревню. Когда он просыпался ночью, ему в темноте чудилось, что он лежит рядом с братом; через несколько мгновений он приходил в себя и понимал, что брат далеко.

В холодные ночи Рошик вспоминал о том, как Бонгши осторожно укрывал его своей одеждой, боясь, как бы он не простудился. А когда он по ночам мерз здесь, в чужом доме, ему мерещилось, что брат придет и укроет его; он ждал брата и сердился, что его так долго нет.

Он просыпался. Брата рядом не было, и Рошик думал, что Бонгши, наверно, сейчас ворочается на постели и мучается оттого, что не может укрыть в такую холодную ночь младшего брата своей одеждой.

«Завтра же отправлюсь домой», — думал Рошик, Но утром, поднявшись с постели, вновь упрямо повторял: «Нет, я должен скопить деньги на свадьбу и вернуться домой на собственном велосипеде. Иначе я недостоин называться мужчиной и носить имя Рошик».

Однажды руководитель труппы обрушился на Рошика с грубой бранью и обозвал его подлым ткачом. В тот же день юноша оставил в уплату накопившегося долга свой жалкий скарб и покинул цирк. Весь этот день он ничего не ел. Вечером он увидел коров, безмятежно пасшихся на берегу реки, и позавидовал им.

«Для всех птиц и зверей, — подумал он, — земля — родная мать; она кормит их из своих рук и кладет им готовые куски в рот, а люди для нее пасынки. Кругом расстилаются широкие поля, но ничего не найдешь на них съедобного».

Рошик подошел к берегу реки и, наполняя ладони водой, жадно пил.

«У реки нет никаких забот, — думал Рошик, — она не знает ни голода, ни нужды, ни труда; у нее нет дома, но она не чувствует в нем никакой необходимости. Приближается темная ночь, а река бесцельно бежит куда-то вперед».

Он сидел на берегу, погруженный в свои думы, и устремил свой взор на реку, которая несла мимо него свои воды. Иногда ему казалось, что единственный способ достигнуть покоя — это сбросить тяжелое бремя человеческой жизни, броситься в свободный, беззаботный поток и слиться с ним воедино.

Пока Рошик так размышлял, к берегу подошел юноша, сбросил на землю мешок, который он тащил на себе, и сел рядом с Рошиком. Вытащив из узелка молотый рис, он принялся размачивать его в воде, готовясь к трапезе.

Рошик раньше никогда не видел таких людей. Юноша был бос; поверх дхоти у него был наброшен сюртук, на голове — тюрбан. Рошик понял, что этот молодой человек из хорошей семьи. Неясно было, однако, почему он тащил эту ношу, как какой-нибудь носильщик.

Молодые люди познакомились и разговорились. Рошику представилась возможность съесть столько моченого риса, сколько ему хотелось.

Его новый знакомый оказался студентом калькуттского колледжа. Оказывается, он заготавливал ткани кустарной выработки для магазина национальных товаров, открытого студентами в связи с движением «свадеши». Его звали Шубодх, и он принадлежал к касте брахманов. Студента не останавливали никакие препятствия, в нем не чувствовалось ни малейшей робости. День Шубодх провел на базаре и теперь, вечером, пришел сюда поужинать.

Рошику стало очень стыдно за свой образ жизни. Вместе с тем ему представилось, что он нашел выход из безнадежного, казалось, положения. Он понял, что нет ничего зазорного в том, чтобы таскать мешки и ходить босиком. Перед ним сразу открылись широкие жизненные перспективы. «Зачем только я голодал сегодня! — подумал он. — Ведь при желании я тоже мог бы таскать поклажу».

Шубодх опять собирался взвалить на плечи свой мешок. Рошик решительно запротестовал.

— Я ведь ткач, — сказал он, — и я буду нести ваш груз, а вы отведите меня в Калькутту.

До сих пор Рошик никогда не признавался в том, что он происходит из рода ткачей, но сегодня он сказал об этом без всякого стеснения.

Шубодх даже подпрыгнул от восторга:

— Так ты ткач? Их-то я и ищу! Теперь они на вес золота, и мы никак не можем найти преподавателя для ткацкой школы — никто не соглашается идти к нам.

Итак, Рошик в Калькутте, в роли учителя ткацкой школы. Теперь, за вычетом расходов на стол и квартиру, у него кое-что оставалось, и он начинал копить деньги. Но все же колеса его будущего велосипеда были едва различимы в туманной дали грядущего, а гирлянды для невесты вовсе не было видно.