Свет грядущих дней - [60]
Они продолжали шутить, когда прибежал часовой.
– Во дворе целый взвод эсэсовцев, – сообщил он.
Цивья выглянула в окно и увидела их, они кричали, требуя, чтобы евреи выходили из здания. Никто не сдвинулся с места.
И снова немцы вошли внутрь и были на миг обмануты бойцом, который притворился, будто сдается, после чего остальные открыли огонь. «Ливень пуль обрушился на них со всех сторон»[393]. Нацисты начали отступать, но снаружи их тоже ждали. Цивья видела несколько раненых и убитых нацистов, распростертых на лестнице.
И опять она и ее товарищи были потрясены тем, что остались живы. Не было даже раненых. Собрав оружие мертвых немцев, бойцы ушли по чердакам; в одном из них они наткнулись на замаскированное укрытие. Прятавшиеся в нем евреи горячо их приветствовали, а ребе осыпал похвалами – за их ратный труд. «Если у нас есть еще такие, как вы, – сказал он, – молодые евреи, сражающиеся мстители, то теперь нам будет легче умирать».
Цивья сморгнула слезу.
Немцы вернулись в здание, из которого были изгнаны. Но убивать там было уже некого: евреи ушли.
Январская «акция» длилась всего четыре дня. В конце концов у ŻOB’а не осталось боеприпасов, нацисты прочесали все их потайные места, многие товарищи пали. Тысячи евреев схватили на улицах. Даже Тосю поймали и отправили на umschlagplatz, но милиционер – двойной агент, помогавший «Юному стражу», – спас ее.
В целом, тем не менее, это был большой успех. Группа Цивьи и другие боевые группы сорвали намерение фашистов очистить все гетто. Один бундовец во время сортировки в помещении мастерских Шульца выстрелил в эсэсовского командира и убил его. В ходе такой же селекции на мебельной фабрике Хеллмана[394] бойцы ŻOB’а в масках облили кислотой нацистского офицера, под дулами пистолетов связали охранников и уничтожили списки подлежавших депортации[395]; один товарищ прыгнул на нациста, накинул ему на голову мешок и выбросил из окна. Другой вылил кипяток на головы немцев, стоявших внизу[396]. Операция, которую нацисты рассчитывали провести за два часа, длилась несколько дней[397]. Притом немцы набрали только половину квоты. У евреев почти не было еды, зато появилась надежда. Это маленькое восстание способствовало укреплению их единства, самоуважения и морального духа – а также подняло их статус. И в еврейской общине, и среди поляков было признано: то, что немцы отступили, – заслуга ŻOB’а.
Бойцы были воодушевлены своим успехом, но и глубоко опечалены. Почему им понадобилось столько времени, чтобы начать действовать, если это оказалось даже не так уж трудно? Так или иначе, у них не оставалось другого выбора: только продолжать борьбу и умереть с честью. С другой стороны, люди поверили, что можно выжить, прячась. Гетто превращалось в единый боевой пост. То был «золотой век» Варшавского гетто.
Если в Варшаве испытывали воодушевление и надежду, волны которых расходились по другим городам, то в Бендзине положение было «буквально катастрофическим», как писала Реня. После огромного внутреннего подъема, который она испытала от возвращения, зима стала для нее «пыткой» – физической, бытийной, эмоциональной. «Голод был постоянным гостем в нашем доме. Болезни множились, лекарств не было, и смерть копала свои могилы»[398]. Каждый день колонны евреев старше сорока лет, видимо, считавшихся непригодными для работы, куда-то уводили. Малейшая провинность становилась поводом для экзекуции: переход улицы по диагонали, хождение по неправильной стороне, нарушение комендантского часа, курение, торговля чем бы то ни было, даже приобретение яиц, лука, чеснока, мяса, выпечки или смальца. Полицейские входили в дома, проверяли, что стряпают евреи. Юденрат и еврейская милиция помогали им, строго исполняя все немецкие приказы. Они были безжалостны, в своих белых кепках, писала Реня, и если прознавали, что еврей что-то спрятал, требовали денег за молчание. Они штрафовали людей за самые ничтожные нарушения распорядка и складывали деньги в карман.
Ханце заболела. Днем и ночью ее мучили кошмары. Потрясенная ужасами, которые ей довелось видеть в Грохове и по дороге из Варшавы в Бендзин, она горела в лихорадке. Тем не менее, у нее не было иного выбора кроме как, стоя на подкашивающихся ногах, работать в прачечной. Продуктов в кибуце почти не осталось. На Рене тоже стали сказываться последствия голода: усталость, путающееся сознание, одержимость едой.
Плюс ко всему продолжались облавы, и Реня была одной из мишеней. Ей приходилось проявлять двойную осторожность, поскольку она была «некошерной»[399]. По ночам жандармы и еврейская милиция охотились за ней и другими беженцами из Генерал-губернаторства. Дать приют некошерному означало для хозяев немедленную депортацию. Реня, Ханце, Фрумка, Цви и еще один юноша ночевали в потайных местах, мучимые ночными ужасами. Не выспавшись, утром все они отправлялись на работу в прачечную, чтобы кошерные члены могли заняться общественными работами. «Но мы воспринимали все это с терпением и благодарностью, – позднее напишет Реня. – Наше желание жить было сильнее всех пыток».
