Свет грядущих дней - [53]
Когда началась война, Шимшон сидел за свои антифашистские писания. Пара, поженившаяся в 1940 году, заключила между собой договор: если один будет схвачен, другой явится с повинной, поэтому Густа тоже отправилась в тюрьму. Освободились они за огромную взятку и продолжили работать, считая, что «нельзя поддерживать в товарищах боевую готовность, пряча их в укрытии»[344]. Однако в результате событий лета 1942 года они, так же, как их товарищи в Варшаве и Бендзине, осознали: движение должно измениться.
«Мы хотим остаться как поколение мстителей, – провозгласил Шимшон на собрании. – Поэтому, если нам удастся выжить, мы должны стать сплоченной группой с оружием в руках». Поднялся спор: не будет ли ответный удар нацистов смертоносным? Должны ли они спасать только самих себя? Но в конце концов все пришли к мнению: нужно драться. Даже Густа, чьей книжной натуре насилие претило, была решительно настроена на месть: убить врага, который убил ее отца и сестру. «Руки, пока заскорузлые от плодородного суглинка, – писала она, – скоро обагрятся кровью»[345]. Отныне созиданием для «Акивы» станет разрушение. К августу они объединились с «Юным стражем», «Свободой» и другими группами, образовав краковское движение «Сражающиеся первопроходцы».
Сейчас, едва пройдя через ворота, Густа услышала краем уха приглушенные разговоры товарищей о настроении Шимшона, о том, как он нервничал из-за ее затягивавшегося возвращения. Покраснев, она громко рассмеялась, чтобы скрыть смущение от того, что стала объектом сплетен. Ее муж даже оторвался от работы, чтобы встретить ее. Пока они стояли лицом к лицу, она чувствовала тяжесть его твердой узкой ладони на спине и смотрела в его синие со стальным отливом глаза. Густа вдруг поняла: теперь он полностью посвятил себя борьбе, борьба стала его «роковой женщиной»[346]. Обо всем остальном ей придется заботиться самой. Он видел теперь не ее – с пронзительными темными глазами и короткой стрижкой, как у кинозвезды, – он видел будущее.
– У меня есть всего одна свободная минутка[347], – прошептал он, и она поняла, что теперь так будет всегда. Ему нужно было идти на какую-то встречу. Густа присутствовала на многих тяжелейших совещаниях руководителей организации, но на эту ее не пригласили, и она почувствовала: они планируют свою собственную акцию.
Для нацистов Краков был стратегическим пунктом, они считали его саксонским городом с прусскими корнями. Сюда из Варшавы была перенесена столица Генерал-губернаторства, поэтому город плотно охранялся[348]. Еврейский квартал находился в непосредственной близости к местам проживания многих высокопоставленных офицеров СС, и молодежное движение Сопротивления работало в особо наэлектризованной обстановке.
Поэтому, когда несколько недель спустя Шимшон пропал на несколько дней, Густа себе места не находила. Катастрофа могла разразиться каждую секунду; стоило кому-нибудь просто узнать Шимшона – и ему конец. Но ее муж очень находчив, успокаивала она себя, если бы движение вкладывало столько же усилий в реальную борьбу с врагом, сколько оно вкладывало в декларации своей готовности сражаться, каких бы только побед оно уже не одержало к настоящему времени! Вернувшись наконец, Шимшон задержался дома всего на несколько минут и тут же ушел снова. Густу охватила печаль. Что лучше: физически быть в разлуке и представлять себе встречу или быть рядом, но эмоционально далеко друг от друга?
После возвращения Шимшона стало известно, что планируется судьбоносное сражение, одновременно внутри гетто и в лесу. Все желали участвовать в нем, несмотря на холодную осеннюю погоду. По известной подпольной схеме краковская организация делилась на пятерки, каждая представляла собой самостоятельную боевую единицу со своим командиром, специалистом по связи, администратором и снабженцем. У каждой группы было свое оружие, запас провианта, район и независимый план действия. Только члены ячейки знали, кто еще входит в их пятерку и каков ее план действий; и ни один из пятерых не знал, где находятся остальные четверо.
Эта военная секретность была проклятьем для молодежи, исповедовавшей культуру открытости и ненасилия. Но преданность товарищам по организации, каждый из которых потерял дом и семью, была потрясающей. Густа объясняла это так: «Группа стала последним прибежищем на их смертельном пути, последним каналом для выхода их самых сокровенных чувств»[349]. Хотя товарищам не разрешалось встречаться – их смех и дух солидарности могли показаться другим слишком подозрительными, – устоять они были не в силах. «Бурная радость встреч давала отчаянный выход их преждевременно травмированной психике, – догадывалась Густа. – Если кому-то пришло бы в голову спросить, не слишком ли они незрелы, чтобы стать эффективными бойцами движения, то что можно было бы сказать в ответ, если у них никогда не было возможности испытать, что такое юность, и никогда уже не будет?»
