Свет грядущих дней - [153]
Цивья оставалась принципиальной, непоколебимой последовательницей идей движения. Она была весьма экономна в тратах, яростно выступала против примирения с немцами и репараций (за исключением тех случаев, когда верх брала практическая сторона ее характера), Леону Юрису пришлось заставить ее купить новое, «представительское» платье[896]. Своим детям она разрешала принимать в подарок только книги, и они были последними в кибуце детьми, получившими велосипеды. (Антек, романтик-мечтатель и бонвиван, находил удовольствие в более материальных вещах.) Если дому требовалось новое крыльцо, Цивья собирала камни, вооружалась инструментами и делала его собственноручно. Она всегда считала, что человека определяют его повседневные дела, никогда не зацикливалась на теоретических вопросах и верила: человек просто должен принимать решения и выполнять их. «Дай себе пинка под зад!»[897] – таков был ее девиз.
Цивья работала, ездила, вела финансовые дела кибуца, жадно читала новые книги, принимала гостей и растила двоих детей[898]. Как большинство переживших Холокост, они с Антеком чрезмерно опекали и перекармливали их. Многие выжившие хранили свое прошлое в тайне от детей, отчаянно желая, чтобы жизнь их отпрысков была нормальной, но это невольно порождало трещину в их отношениях. Во всем Израиле, согласно правилам кибуцизма, дети жили в отдельных «детских кварталах» и проводили с родителями только определенное время во второй половине дня, что увеличивало дистанцию между ними и создавало трудности в развитии навыков физической близости. А в ДБГ у детей были и особые проблемы: ночные кошмары, недержание. Цивье пришлось согласиться нанять психолога со стороны – расточительность, которой она при иных обстоятельствах никогда не одобрила бы. Но ее самоё преследовал образ сына, которого она вынуждена была оставлять плачущим, потому что заканчивались родительские часы в детском отделении.
Цивья предпочитала оставаться на периферии общественного внимания. Только в 1961 году она дала показания на суде над Адольфом Эйхманом и несколько раз нехотя соглашалась войти в список Израильской лейбористской партии на выборах в парламент. Она хотела поддержать партию и согласилась войти в ее список только потому, что знала: она проиграет[899]. Назначали ее и на правительственный пост, имеющий политическое влияние, но она подала в отставку, предпочтя работу в кибуце, рядом со своей семьей, птицеводство и стряпню роли «носовой фигуры корабля» в утомительных политических шарадах. Когда в 1970-х интеллектуалы сосредоточились на идее повседневного сопротивления в противовес выделению героических фигур бойцов гетто, а также в силу того, что Цивья никогда не желала быть в центре внимания, ее имя со временем померкло в коллективной памяти израильтян. Ее книга о войне была написана на основе ее лекций и вышла под редакцией Антека. Хотя она настаивала, чтобы ее писания были изданы только после ее смерти, в них не содержится никаких личных откровений. «О человеке можно многое понять, – говорила она, – по количеству употребляемых им местоимений “я”»[900].
Даже в доме таких героев, как Цивья и Антек, прошлое было тайной. Как дети всех переживших Катастрофу родителей, их дети чувствовали, что копаться в родительском прошлом небезопасно, и много вопросов не задавали. Дочь Цивьи Яэль, психолог, спрашивала себя: Как я могла не усадить их и не расспросить обо всем?[901] Но в детстве ей хотелось иметь более молодых, говорящих на иврите родителей-сабров. Их сын Шимон нес на себе бремя «сына легенды», не способного оправдать ожидания: «Что я должен был сделать? Бросить коктейль Молотова, убить немца – что?»[902]
У других детей было иное бремя: они считали себя обязанными достичь того, чего не смогли достичь родители, осуществить цели, стоявшие перед всей их «расширенной семьей», и при этом постоянно выглядеть счастливыми, как бы оправдывая факт выживания родителей[903]. Были и такие, которые испытывали давление просто оттого, что были «нормальными», и выражали свой протест тем, что не вступали в браки. И такие, которые считали себя обязанными выбирать определенные профессии, например, медицину. («Философ в лесу бесполезен»[904], – поучал бывший партизан своих калифорнийских детей.) Многие из этих детей стали психиатрами и социальными работниками.
Незадолго до смерти Цивьи ее сноха подарила ей внучку, ее назвали Эяль, что соответствовало ивритскому названию ŻOB’а[905]. Цивья взяла новорожденную на руки и заплакала на людях – впервые со времен польского леса. Эяль выступает публично с рассказами об истории своей семьи, приводит свои диалоги с дедом, с которым была близка в детстве. И хотя сожалеет, что в свое время не узнала больше о внутреннем мире бабушки, считает книгу Цивьи – историю воспитательницы, деятельницы, человека, для которого другие всегда были на первом месте, которая всем, в том числе себе, задавала чрезвычайно высокие нравственные стандарты, – источником силы для себя
