Свет грядущих дней - [137]

– Возвращайтесь к двум с сигаретами и выпивкой[813], – тихо шепнула Реня Галине.

Женщины были недовольны тем, что у Рени возник конфликт с главным надзирателем, – это навлекало опасность и на всех них.

Реня, успокоившись, вернулась к своим кирпичам. Но прямо перед обедом к ней подошел другой надзиратель.

– Значит, ты из политических, – сказал он к ее ужасу. – Ты очень молодая, мне просто тебя жалко, иначе уже давно доложил бы лагерному начальству.

Погрозив пальцем прямо у нее перед лицом, он велел ей даже не думать о побеге: ее на куски порежут.

– Как бы я могла убежать? – ответила Реня. – Я не настолько глупа, чтобы не понимать, что меня поймают. Да и арестовали меня всего лишь за то, что я попыталась перейти границу, так что, возможно, скоро и освободят. Зачем мне лишать себя шанса?

Реня поняла, что женщины открыли старшему надзирателю ее секрет. Неудивительно: если Реня сбежит, пострадают и они. После побега тех двух партизан все проявляли сверхосторожность.

Это еще больше затрудняло побег. За ней наблюдали все: и надзиратели, и соузницы. К тому же Реня знала, что ее прикрытие разоблачено. Теперь известно, что она «из политических». И так, и так она обречена.

Где же Сара с Галиной? Часов у Рени, конечно, не было, их отобрали, и ей казалось, что прошло невероятно много времени с тех пор, как они ушли. Что, если что-то случилось? Если они не вернутся? Сумеет ли она сбежать сама?

Наконец вдали показались два силуэта.

На этот раз Реня пошла напролом.

– Пойдемте со мной, пожалуйста, – попросила она старшего надзирателя. Он последовал за ней.

Три еврейские девушки и нацист остановились сразу за стеной разбомбленного здания.

Галина передала надзирателю несколько бутылок виски. Пока они набивали его карманы сигаретами, он почти опорожнил одну из бутылок. Завернув в платок несколько пачек сигарет и маленьких бутылок, Реня раздала их другим охранникам и попросила их не пускать женщин за стену: мол, ее знакомые принесли ей горячий суп, и она не хочет ни с кем делиться. Охранники не слишком обеспокоились, зная, что за самой Реней следит их старший.

Старший же к тому времени был совершенно пьян. Нужно было придумать, как избавиться от него.

– Почему бы вам не посмотреть, не видит ли нас кто-нибудь из женщин? – предложила Реня. Надзиратель, спотыкаясь, ушел.

Момент настал. Сейчас или никогда.

* * *

Реня была не единственной еврейской связной, пытавшейся бежать из тюрьмы.

После бомбардировки Кракова Шимшон Дренгер исчез; Густа обходила все полицейские участки, пока не нашла его, и осталась с ним. Второй раз жена выполнила заключенный между ними семейный уговор и сдалась, чтобы быть рядом с мужем.

Густу поместили в бывшую богадельню Хельцелей, где теперь находилось женское отделение тюрьмы Монтелюпих[814]. Расположенная в центре красивого старого города, тюрьма Монтелюпих была еще одним жутким гестаповским застенком, гордившимся своими средневековыми методами пыток. Избив Густу до полусмерти, нацисты приволокли ее к мужу, надеясь, что вид ее страшных ран заставит его признаться. Но Густа сказала ему: «Мы это сделали. Мы организовали боевые отряды. И если нам удастся выбраться отсюда, мы организуем их еще больше, и сделаем их сильнее»[815].

Густу поместили в огромную темную «камеру 15», где содержалось пятьдесят женщин, в том числе несколько еврейских связных. Она установила для сокамерниц повседневный распорядок: пока была вода, заставляла их мыться, расчесывать волосы и скоблить стол, чтобы поддерживать гигиену и сохранять человеческое достоинство. Регулярно устраивала дискуссии по философии, истории, литературе и Библии. Они отмечали Онег Шабат. Читали и сочиняли стихи. И когда группу узниц уводили на расстрел, оставшиеся выражали свою солидарность и сострадание песней.

Голя Мирэ, схваченная нацистами в типографии польской организации Сопротивления и тоже посаженная в эту камеру, переживала период «духовного подъема» и «сестринской солидарности»[816]. Голя постоянно писала стихи на идише и иврите, зачастую посвящая их своему мужу и умершему ребенку. От жестоких избиений на частых допросах, тело ее было серым, ногти и волосы вырваны, глаза временно ослепли, но, возвращаясь в камеру, она брала карандаш и через некоторое время читала сокамерницам новые стихи.

Густа, в промежутках между избиениями, тоже писала – свои воспоминания. Она садилась в дальнем углу камеры, и ее плотно окружала группа еврейских женщин, чтобы заслонить от тех заключенных, среди которых были не заслуживавшие особого доверия уголовницы. На треугольных листках туалетной бумаги, сшитых нитками, выдернутыми из юбок, карандашом, подаренным польками, которые получали их в тайно передававшихся им пакетах с едой, скрюченными от пыток пальцами Густа писала историю краковского Сопротивления. Ради безопасности всем в ней давались вымышленные имена, о себе она писала в третьем лице, используя свою подпольную кличку «Юстина».

Много материала она черпала из чужих рассказов, особенно Шимшона и своих сокамерниц, все они вносили свой вклад. Опять же из соображений безопасности она описывала только прошлые события, уже известные гестапо. Писала до изнеможения, пока боль не становилась невыносимой, потом передавала карандаш кому-нибудь другому и продолжала диктовать. Соузницы по очереди записывали ее рассказ, стараясь сохранять ее уникальный литературный слог и индивидуальность интонации, точно воспроизводить созданные ею психологические портреты бойцов, людей, которые прятали участников движения, и даже врагов. Чтобы заглушить ее голос, женщины пели, несколько человек стояли на страже. Густа проверяла каждую страницу, правила ее раз по десять, не меньше, требовала абсолютной точности изложения. Лелея фантазию, что их истории когда-нибудь увидят свет, женщины одновременно делали четыре копии этого дневника. Три из них прятали в тюрьме – в печке, под обивкой дверей, под половицами – одну с помощью еврея, работавшего в гестапо автомехаником (и снабжавшего Густу карандашами и туалетной бумагой), тайно переправляли на волю. После войны отрывки этого текста, спрятанные под полом камеры, были найдены.