Свет дня - [48]

Полчетвертого. Солнце начинает садиться, полоса пылающего кирпича на наружной стене будет делаться все уже. В это время два года назад я еще даже не подъехал к фулемскому дому.

В мои дни рождения мама обычно дразнила меня: «Рано, рано, ты еще не родился», потому что я появился на свет в одиннадцать вечера. Как будто у меня вообще не будет праздника — ведь спать придется лечь раньше одиннадцати. Потом она смягчалась и улыбалась.

Но Сара, я знаю, будет переживать все с буквальной точностью. Каждый час, каждую минуту, каждую подробность.

И я тоже, хотя не был тогда с ней, хотя явился только когда все было кончено. И сегодня не смогу быть с ней в восемь сорок вечера и держать ее за руку. Удержать ее руку.

Еще все впереди, еще ничего не случилось. Но я не рассказываю ей, что сегодня утром, при дневном свете, подъезжал к Бичем-клоуз. Задолго до всего. Но не смог.

Как будто я был Бобом, который возвращался средь бела дня.

Каждую мелочь, каждую деталь. Заново. Она была у себя на кухне. Я был в зале отправления. Его ладонь у Кристины на шее. Каждый поворот. Пытаясь найти точку, где цепь событий могла отклониться, где все могло изменить направление. Чтобы на этот раз наконец, с третьей попытки, ей удалось не сделать того, что она сделала.

Но я не смогу быть с ней в эту секунду. И держать ее за руку.

43

Только один билет, только один посадочный талон.

Значит, решено. Расстаются.

Паспорт тоже только один — ее необычного вида паспорт с ворохом сопровождающих документов. Мини-вечность, пока все это просматривали. На что он надеялся — что ее не пустят в самолет?

Мне, наверно, полагалось бы оползать и рассыпаться, как он: товарищи по несчастью. Но, вопреки всему, я чувствовал жар, летящий жар успеха. Как будто это моя заслуга, результат моих хитроумных действий. Все, порядок.

Рассчитывал ли я по-настоящему на другой телефонный разговор? Они улетели оба. Остались только мы с вами, Сара.

Задание исполнено. Будь доволен, что ты герой дня, что тебя от души поблагодарят. Любить — значит служить, на что иначе любовь?

Жар мужественной добродетели. Святой Георгий.

Чуть погодя позвоню по сотовому. Она летит, они расстаются. Порядок. Потом растворюсь в ночи. Завтра новая работа.

Но пока что прилив радости — словно я чувствовал, по крайней мере сейчас, только то, что вот-вот почувствует Сара.

Она повернулась у стола регистрации, держа посадочный талон, как приз. И теперь это было видно: радостное сияние, которого она сама, может быть, не ожидала в себе именно тогда и такого сильного. И жестокость по отношению к нему: никогда еще она не была такой красивой.

Сара сказала — уступка. Но это была беда для него, мука. Хуже всего, что он мог вообразить. Было яснее ясного: она улетала, чтобы найти себя. Никаких сомнений. А он терял себя. Уже был похож на одну из этих потерянных душ — на транзитного пассажира, каких встречаешь в аэропортах. Нет своего угла.

Уже я думал: совсем скоро буду ей звонить и придется врать.

После регистрации они прошли ближе от меня (фальшивого пассажира, путешествующего налегке), чем когда-либо. Так близко, что я мог протянуть руку и дотронуться до ее плеча или волос.

Свечение, аура.

Без двадцати семь. До вылета пятьдесят минут. Еще примерно полчаса — и она отправится на посадку. Как быть, если у тебя полчаса? Что они могут изменить? Двинулись к кофейной стойке, у которой было, как всегда в таких местах, шумно и нечисто: на столиках пустые чашки и обертки, пол заставлен багажом.

Кофе пить не стали, за чашками никто из них не пошел. В какой-то момент показалось, что сейчас произойдет ссора. Он схватил ее за локоть и потянул к себе, хотя она собиралась сесть. Они неуклюже обнялись, но она отстранилась, как будто они договорились этого не делать. Не сейчас, только в самом конце. Он же обещал. Они сели. Посмотрели друг на друга. Скорее противники, взявшие паузу, чем любовники.

Я сидел за столиком шагах в десяти и вертел оставленную кем-то пластмассовую ложечку. Он все отдал бы сейчас за один-единственный знак от нее о том, что ее боль тоже велика, что ей тоже трудно. Хотя бы это, хотя бы такой… подарок.

Кто знает, что она чувствовала? Было видно: она считала, что ей нельзя распускаться. Хоть одной из двоих быть сильной. Сесть в самолет без сцен.

Может быть, то, что он дал волю рукам, заставило ее решиться. Сократить агонию, сделать дело поскорей — как хотите. Сантименты можно отложить до самолета. А сейчас быть жестокой, или милосердной, или просто покончить с этим так или иначе. Отправиться на посадку сейчас. Так надо. Взяла свою ручную кладь. Встала. Он, казалось, лишился всяких сил.

Они тронулись с места, напоминая оглушенных людей, бредущих через обломки. Аэропорты — как поля сражений. Но она знала дорогу. Не первый раз здесь. Он плелся за ней точно на расстрел.

Они остановились в том месте, дальше которого их втянуло бы в поток отправляющихся. Здесь в их движениях возникла какая-то осознанность, церемонность. Он стиснул ее в объятиях, она — его, словно каждый хотел пригвоздить другого к месту навечно. Равные, страстные, честные объятия.

Так или иначе, это кончилось, так или иначе, она повернулась и пошла. Вдруг во всем этом даже почудилось какое-то величие. Она пошла, точно вызванная по имени, персонально. Показала сотруднику, стоявшему у барьера, посадочный талон — тот улыбнулся, жестом пригласил пройти (что он мог знать?), бросил на нее мимолетный взгляд. Пародия на неотрывный взгляд Боба.