Пруд в нашем парке был круглый, с открытыми берегами, ярдов пятидесяти в диаметре. Когда дул ветер, по нему бежали маленькие волны и разбивались о бетонные края, как в миниатюрном море. Мы — мать, дед и я — ходили туда запускать игрушечный моторный катер, который мы с дедом смастерили из фанеры, бальзового дерева и промасленного картона. Ходили даже зимой — особенно зимой, потому что тогда на пруду не бывало никого, кроме нас; в эту пору листья на двух ивах желтели и облетали, а вода леденила руки. Мать садилась на деревянную скамейку чуть поодаль от пруда; я готовил катер к запуску. Дед, в черном пальто и сером шарфе, отправлялся на дальний берег ловить игрушку. Почему-то на дальний берег всегда ходил только дед, я же — никогда. После того как он занимал нужную позицию, до меня доносилось по воде его "Готов". В этот момент с его губ срывалось белое облачко, точно от выстрела пистолета с глушителем. И я отпускал катер. Он работал от батарейки и двигался с трудом, но ровно. Я следил, как он идет к середине пруда, а мать тем временем следила за мной. При этом казалось, что катер движется по какой-то действительно существующей линии между дедом, мной и матерью — дед словно тянул нас к себе на невидимой веревке, и мы должны были покоряться, чтобы доказать, что находимся в пределах его досягаемости. Когда катер приближался к нему, дед опускался на корточки. Его руки — я знал, что они узловаты, жилисты и испещрены бесчисленными пятнышками в результате одного неудачного химического опыта, — тянулись к воде, ловили катер и разворачивали его на сто восемьдесят градусов.
Катер всегда совершал свое путешествие успешно. На случай, если произойдет крушение или откажет мотор, дед соорудил специальную леску с крючком, но мы так ни разу и не прибегли к ее помощи. Затем, однажды — кажется, вскоре после того, как мать познакомилась с Ральфом, — мы следили за катером, пересекающим пруд по направлению к деду, и вдруг увидели, что игрушка погружается в воду, все глубже и глубже. Моторчик заглох. Катер накренился и исчез в воде. Дед несколько раз закинул свою леску, но выудил лишь комки зеленой слизи. Я помню, что он сказал мне по поводу этой первой в моей жизни потери, которая произошла у меня на глазах. Он сказал, очень серьезно: "Ты должен смириться с этим… тут ничего не поделаешь… это единственный способ", — так, будто повторял что-то самому себе. Помню я и лицо матери, поднявшейся со скамейки перед уходом домой. Оно было совсем неподвижным и очень белым, словно минуту назад она увидела нечто жуткое.
Наверное, через несколько месяцев после этого случая Ральф, который уже регулярно приезжал к нам по выходным, закричал на деда за столом: "Оставьте же ее наконец в покое! "
Я запомнил это, потому что как раз в ту субботу дед упомянул о потере моего катера и Ральф, словно обрадовавшись, сказал мне: "Как насчет того, чтобы купить новый? Хочешь, я куплю?" И я, только ради удовольствия посмотреть, как азарт на его лице сменится разочарованием, свирепо повторил несколько раз: "Нет! " Потом, когда мы ужинали, Ральф вдруг рявкнул на деда, обратившегося к матери: "Оставьте же ее наконец в покое! "
Дед посмотрел на него: "Оставить в покое? Да что вы знаете о том, как остаются в покое?" Затем он перевел взгляд с Ральфа на мать. И Ральф не ответил ему, но лицо его напряглось, а руки стиснули нож и вилку.
И все это случилось потому, что дед сказал матери: "Ты больше не делаешь карри — такого, как делала для Алека, как учила тебя Вера".
Мы жили в дедовом доме, и Ральф стал почти постоянным его обитателем. Дед с бабушкой жили здесь чуть ли не со дня своей свадьбы. Мой дед работал на фирме, где производили позолоченные и посеребренные изделия. Бабушка умерла внезапно, когда мне было всего четыре года, и я знал только, что, должно быть, похож на нее. Так говорили и мать и отец; а дед часто, ничего не говоря, с любопытством всматривался мне в лицо.
В ту пору мать, отец и я жили в новом доме, не слишком далеко от деда. Дед очень тяжело перенес смерть жены. Он нуждался в обществе своей дочери и моего отца, но не хотел покидать дом, где жила бабушка, а родители не хотели бросать свой. В семье царила атмосфера горечи, которую я едва замечал. Дед оставался один в своем доме, но почти забросил хозяйство и все больше времени проводил в сарае, который приспособил для занятий своими хобби — моделированием и химией на любительском уровне.
Ситуация разрешилась ужасным образом — со смертью моего отца.
Иногда он летал в Дублин или Корк на легком аэроплане, принадлежащем его компании: она занималась ввозом ирландских товаров. Однажды, при вполне обычных погодных условиях, его самолет бесследно исчез в Ирландском море. В состоянии, близком к трансу — точно ее постоянно направляла какая-то внешняя сила, — мать продала наш дом, отложила деньги на нашу совместную жизнь и перебралась к деду.
Смерть отца была событием гораздо менее отдаленным, чем смерть бабушки, но не более объяснимым. Мне было только семь. Погруженная в свое взрослое горе, мать сказала мне: "Он ушел туда же, куда и бабушка". Я гадал, каково бабушке на дне Ирландского моря и что же, собственно, делает там мой отец. Я хотел знать, когда он вернется. Возможно, даже спрашивая об этом, я понимал, что никогда и что мои детские разговоры — лишь способ утоления моей собственной печали. Но если я и впрямь верил, что отец ушел навсегда, то это было ошибкой.
