Сверстники - [11]

Для боковых улиц Санго стал чем-то вроде безгрешного младенца; его поколотили, испинали ногами, даже спустя несколько дней боль не давала ему спокойно сидеть или стоять; однажды вечером, когда его отец-рикша катил свою пустую повозку под крыши пятидесяти чайных домиков, знакомый разносчик еды спросил его: «Что ж это? Почему он такой слабенький?»; отца за его природную робость прозвали Тэцу - Поклон, он никогда не смотрел в глаза собеседнику выше его по положению, старался угодить владельцам заведений, не говоря уж о посетителях веселого квартала: хозяин большого дома, землевладелец, хотя к нему всякий мог обратиться с любым вздором, - все принимал, как должное, такой уж был у него характер; «стыд-позор! драку с этим Тёкити затеял, участвовал в бесчинстве, сейчас-то уже ничего не поправить, он, поди, сын большого домовладельца... как можно было с таким связываться, зачем вперед лезть?., какая причина, урод?! иди прощения проси! немедленно!» - как тут не наброситься с бранью на сына. В ответ на настояния отца непременно просить прощения у Тёкити Сангоро смирился: дней через семь-десять зажили все ушибы, забылись обиды, он снова взялся за два сэна приглядывать за сынишкой пожарного старшины - младшим братом Тёкити, таскал его на закорках, напевая колыбельную: «Баю-баюшки баю...»; ему уже сравнялось шестнадцать - казалось бы, возраст самой бодрости духа, но он совсем не стеснялся своего облика, даже в передних кварталах появлялся; Мидори с Сётой беззлобно поддразнивали его: «Эй, кому душу заложил, ни на что больше не годишься, а?» - впрочем, их дружбу это никак не нарушало.

За веселым весенним праздником любования цветущей сакурой следует день поминовения усопших в память упокоившейся Тамагику - Драгоценной Хризантемы33; осенью - опять придет праздник Новый Скороспешный: стремительно каждые десять минут проносятся по улицам рикши, а еще по многу - по семьдесят пять штук! - их скапливается на стоянках; каждый месяц распадается на две половинки, в нынешнем уже подходит к концу вторая; красные стрекозы беспокойно снуют над рисовыми чеками, видать, скоро заголосит перепел над водяным рвом; утром и вечером знобит на осеннем ветре; в скобяной лавке вместо курений от москитов появились карманные грелки; за мостом Исибаси в Тамарая слабо поскрипывают мельничные жернова; с безотчетной грустью бьют часы на башне Кадоэби; никогда, ни зимой, ни летом не гаснет пламя в Ниппори34, и сжимается в тоске сердце - не на этом ли огне сжигают тела умерших; глянешь в небо, заслушаешься мелодией сямисэна, словно роняющего звуки на тропинку у подножья дамбы, на задворках чайных домов - пускай играет не самая прославленная гейша из Наканотё, пускай звучит всеми запетая «С тобой на единую ночь разделим мы ложе...», но печаль твоя поистине глубока; с осенних дней веселые господа начинают наведываться в веселые кварталы, легкомысленно плавают от дома к дому, они-то и есть самые верные, те, что в душу западают; бывшая молоденькая служанка с ненужными подробностями рассказывает, ах, поверите ли? в пруду Мидзуноя возле храма Д айондзи от несчастной любви утопилась слепая девушка, мастерица-массажистка, и всего-то двадцати лет от роду, никак не могла со своим пороком смириться, - такая вот ужасная новость! иные интересуются, куда это запропали Китигоро из овощной лавки и плотник Такити, и слышат в ответ: «Их взяли, ну, за это самое...» - и таинственный жест - указательный палец к кончику носа, понимайте, мол, сами: «нос» и «карты» звучат одинаково, хана, - смекаете? - все тут распускают слухи: «задержали за преступление»; у большой дороги играют детишки - уж они точно безгрешны, - вон видно, трое или пятеро взялись за руки и поют: «Раскройся бутон, распустись цветок...» - невинная забава; потом - тишина, и только самый привычный во всем квартале извечный шелест мчащихся рикш.

Казалось, уж не моросят ли тихо-тихо осенние дожди, вечер сделался как-то особенно печальным, когда вдруг что-то с грохотом хлынуло; в писчебумажной лавке не ждали случайных посетителей, хозяйка еще с вечера заперла двери; Мидори с Сё-той и несколькими детишками вместе играли в детскую игру - в ракушки кисяго; вдруг Мидори прислушалась: «Неужто какой-то поздний покупатель пожаловал - слышите шаги по мосткам?» - «Да нет, что-то я ничего не слышу, - отозвался Сёта, прекратив считать ракушки, - но я буду рад всякому гостю»; шаги замерли, похоже, - только шаги и были слышны - и остановились; воцарилась тишина: ни звука, ни слова.

11

Сёта открыл дверь и переступил порог; он видел прохожего в тени широкого свеса крыши, тот удалялся прочь от входа в лавку; «Эй, кто вы, кто? Может, зайдете? - крикнул мальчик и, сунув ноги в деревянные сандалии Мидори, выскочил было под дождь, бежать за ним, но тотчас замер: - И звать не стоит, все равно не пойдет, это же он» - и провел ладонью по голове, мол, обритый.

«Это что, Нобу? - спросила Мидори. - Мерзкий монашек, небось, заявился кисточку купить или еще что, услышал наши голоса, постоял, послушал и ходу домой, вот дурацкий нрав! точно старый старик, криводушный, перезрелое зерно, заика, беззубый, до чего же противный! попробовал бы войти - уж я бы над ним поизмывалась! Жаль, сбежал... Отдай-ка мои сандалии, пойду сама гляну», - она высунулась на улицу, дождевые капли с широкого свеса крыши упали ей на челку - <<Фу, как противно!» - она встряхнула головой; впереди, домов за пять-шесть, в свете газового фонаря виднелась спина Нобу, он двигался как-то неуверенно, немного опустив голову и упрятав плечи под зонтиком из Дайкокуя; долго, бесконечно долго, словно провожая, смотрела Мидори ему вслед; «Что это с тобой?» - спросил Сёта, заподозривший неладное, и похлопал ее по спине.