Сверхновая. F&SF, 2007 № 39-40 - [26]

У меня вошло в привычку приносить Элизабет термос с горячим шоколадом каждый вечер около семи. По вечерам она сидела на крыльце, не сводя глаз с дома Петерсона. Я беспокоилась и нервничала из-за того, что она там сидит, и уже никто не мог притворяться, что в нашем районе все хорошо, — вид Элизабет напоминал нам, что это не так. А термос с шоколадом — это была уже какая-то помощь с моей стороны. По крайней мере, можно было спокойно вернуться домой.

— Становится совсем холодно, — проговорила я, подойдя к ней, — правда? Вы же знаете, что обещали мороз и снегопад. Нам самим потом с трудом будет вериться, что мы могли сидеть здесь так поздно.

Наконец-то я прекратила спрашивать, как у нее дела. Самое лучшее, что я могла делать ~ притворяться, что все нормально.

Элизабет промолчала. Она встала со стула и подошла к перилам крыльца.

— Посмотрите, — сказала она и указала вперед правой рукой в перчатке, при этом не выпуская камня из рук.

По дороге, в круге яркого света от уличного фонаря бежали две маленьких белых собачки — точь-в-точь, как та, что забегала сюда недавно.

— Вы не знаете, чьи они? — спросила я.

— Знаю, — ответила она, но не сдвинулась с места.

— А не лучше ли будет… Ну, не знаю… Ведь они направляются к дому Петерсона.

Она не отвечала, только смотрела на них. Они мелькали белыми пятнышками в тенях, легших на улицу. Я кашлянула.

— Ничего с ними не случится, — сказала она.

В первый вечер их было штук шесть. Они сидели на дорожке перед входом в дом Петерсона целый час Не двигаясь Не издавая ни звука. Чуть позже восьми они вскочили без малейшего шума и убежали. Знал ли Петерсон вообще, что они появлялись, Свет горел в гостиной и еще в паре комнат Крыльцо также было освещено. Но Петерсон ни разу не подошел к двери.

Следующим вечером они вернулись. И бегали по вечерам целую неделю, с каждым разом их становилось все больше. Я видела их около семи вечера, когда шла через двор к дому Элизабет, они бежали по улице так невозмутимо, как будто их в этом мире ничто не заботило. Они были очень милы. Сидели перед крыльцом Петерсона полукругом обычно час, а иногда немного дольше. Теперь их уже было столько, что они садились в два ряда и ждали чего-то, — Петерсона, как можно было предположить, но он все не появлялся, и собакам приходилось возвращаться.

Все следили за ними. Миссис О’Шейн в темно-синем шерстяном пальто, которое она обычно надевала в церковь на воскресную службу, выходила на крыльцо. В семье Хороси раздвигали занавески на большом окне в гостиной и выключали свет. Но никто не вызывал ни санитарный контроль, ни полицию. Уверена, что ни один человек не считал это нормальным. Но зачем они здесь появлялись?

— До чего же они серьезно настроены, — сказала я как-то вечером Элизабет. Они собрались перед домом Петерсона уже в седьмой раз.

Элизабет посмотрела на них.

— Это болонки. Такая порода, — сказала она. — Они считаются комнатными собачками — и происходят от спаниелей, — те когда-то плавали на судах, — и умирают они от расстройства, что их никто не воспринимает всерьез.

Я посмотрела на нее. Это что, шутка? Выше по улице на своем крыльце стояла миссис О’Шейн. И опять в доме Петерсона горел свет, но его самого не было видно.

Элизабет выпрямилась на стуле.

— Не думаете ли вы, что ожидание затянулось? — произнесла она, встав и подойдя к перилам.

— Что затянулось?

Интересно, она всегда была такая странная? Или я просто раньше этого не замечала? Я взяла термос и стала отвинчивать крышку.

— Что значит — «ожидание затянулось»?

Она не ответила. В тот момент, когда я откручивала крышку с термоса, а Элизабет положила руку на перила, собаки, сидящие в два неровных ряда перед домом Петерсона, завыли.

Я чуть не уронила термос. Мне приходилось слышать, как воют собаки. Когда Сибой был щенком, он, бывало, выл по ночам, сидя в своей корзине, и мне его было слышно через окно спальни. Пудель миссис О’Шейн тоже выл, когда его оставляли дома одного. Но это… Я не слышала ничего более ужасного и дикого. Когда одна собака замолкала, другая тут же подхватывала. Мне казалось, вот-вот туман поднимется с земли, луна спрячется за облака и задует холодный северный ветер.

Ничего этого не случилось, но в конце концов из дома вышел Петерсон.

С крыльца дома Элизабет я услышала, как хлопнула железная дверь.

— Эй! — раздался его возглас, но его заглушил дикий вой. Я увидела, как Петерсон замахнулся кулаком. Собаки, не шелохнувшись, продолжали выть. Он спустился с крыльца. Тяжело ступая, подошел к ним и занес ногу, чтобы пнуть одну из них.

Думаю, тяжелые ботинки и плотные джинсы уберегли его от серьезных ран, когда они напали на него. Все мы — я, супруги Хороси, миссис О’Шейн, Элизабет — были слишком удивлены, чтобы что-то предпринять. Помню, что я стояла и смотрела, как они ринулись на него, точно стадо крошечных обезумевших овец. Видела, как он отбивался от них, издавая какое-то рычание и отступая по дорожке к дому. Последняя от его пинка отлетела и ударилась о перила крыльца. Мы отчетливо услышали звук удара.

Наконец он добрался до открытой двери и скрылся в доме. Воцарилась тишина. Только ветер шумел в кронах деревьев. Одна за другой маленькие болоночки поднимались на ноги и отряхивались. Одна из них подбежала к собаке, которая ударилась о крыльцо, подтолкнула ее носом, а затем отступила назад, как будто не зная, что еще предпринять. Собака, которую Петерсон ударил, все еще лежала. Неподвижно, как Сибой, подумалось мне. Затем она тоже вскочила, встряхнулась, будто только что вылезла из воды, и сбежала с крыльца по ступенькам. Собаки уже скрылись в темноте, когда Петерсон вернулся с ружьем. Он все равно пальнул в воздух и крикнул что-то, но я не расслышала, что именно.