Сверхновая. F&SF, 2007 № 39-40 - [24]

Я оглянулась на Элизабет, думая утешить ее, хотя еще не знала, как, но она не смотрела на лужайку. Ее взгляд был устремлен на улицу. Обычно золотисто-зеленые, ее глаза потемнели, стали почти черными в неверном свете лампочки над крыльцом.

— Как будто ничего особенного и не произошло, — проговорила она.

Я повернулась, и действительно, через три дома от нас, на той стороне улицы, у Петерсона зажегся свет.

— Элизабет, не надо…

Но она уже спустилась с крыльца и пошла по улице. Я последовала за ней, точно попала в центр событий фильма-катастрофы, и не могла остановиться — ноги несли меня дальше.

Она подошла к входу в дом и постучала в железную дверь, как будто наносила визит вежливости. Я осталась во дворе, не желая входить в бледно-желтый круг света от одинокой грязной лампочки над крыльцом. Через несколько минут подошла миссис О’Шейн, ближайшая соседка Петерсона, которая рассказывала в прошлом году, что перестала работать на заднем дворе, когда Петерсон был дома. Он сидел и бросал в нее камешки, и еще говорил, что если она когда-нибудь поставит забор, он его подожжет. Подошел Джон Хороси, отец Келли, и еще двое мужчин. Все стояли молча; даже не было слышно дыхания. Если они чувствовали то же, что и я, то, значит, всем нам хотелось помочь Элизабет. Но Петерсон был злопамятным, он мог превратить нашу жизнь в ад, не преступая закон, а Сибоя все равно теперь не вернуть.

Элизабет снова постучала. Я услышала какие-то звуки. Похоже, телевизор включили погромче. Свет горел в гостиной и наверху в спальне. Не знаю, почему, но мне представилось, что дома никого нет, и все придет в норму, если он не ответит на стук. Я просто молилась, чтобы он не открыл.

Элизабет стучала по двери кулаком скорее решительно, чем зло. Я поняла, что она простояла бы здесь всю ночь, если б потребовалось. Не ушла бы в любом случае, пока не появился бы Петерсон.

Входная дверь распахнулась. Петерсон уставился на нас сквозь ржавую сетку. Когда он разглядел, кто это, то усмехнулся, наполовину открыл сетчатую дверь и, придерживая ее ногой, прислонился к косяку со скрещенными на груди руками.

— Вы убили моего пса, — сказала она ему, и каждое слово прозвучало ясно и отчетливо, как будто ветер доставил их прямо до наших ушей.

Петерсон посмотрел на нее. Его взгляд скользнул по двору. Не думаю, что он мог разглядеть наши лица — скорее, только темные неподвижные силуэты, подобно вампирам на месте аварии.

— Да, — произнес он, — он лаял. Все время лаял — гав-гав-гав — я чуть не свихнулся.

— Нет, — возразила она, — он этого не делал.

— Что?!

— Он не лаял. Он никогда не лаял — только когда я была дома.

Он прищурился, и у меня промелькнула мысль о том, что он может принять её слова всерьез. Но тут же его ухмылка вернулась.

— Ха! — сказал он, махнув на нее рукой, и шагнул было в дом. Она схватила его за запястье — в ней оказалось больше силы, чем можно было предполагать, поскольку ей удалось на секунду задержать Петерсона. Он свирепо посмотрел на нее, выдернул руку и захлопнул дверь.

Я затаила дыхание, но Элизабет больше ничего не стала делать, развернулась и пошла прочь.

После этого я не виделась с ней несколько дней. Мы были соседями и почти ровесницами, хотя Элизабет выглядела моложе, чем я — она пробегала двадцать миль в неделю. Но, кроме этого, у нас было мало общего. Элизабет преподавала историю в университете и никогда не была замужем; я же была вдовой без высшего образования, работала три дня в неделю в больнице медсестрой, организуя работу добровольных помощников, и ничего особенного не читала, кроме газет, семейных журналов и школьных работ, которые мои внуки приносили домой. Представляю, как ей было тяжко. Она все делала для этого пса: у него было более десяти свидетельств о победах на ежегодных соревнованиях, множество званий, которые невозможно упомнить, составляли полное имя Сибоя. Она с ним участвовала в выставках, следопытных тестах, регулярно посещала питомники. Мой внук, Пит, рассказывал, что она приходила с Сибоем к нему в класс и читала лекцию об уходе за домашними животными, и о нашей ответственности за них. Каждый вечер они гуляли у себя во дворе. Она учила его приносить брошенный теннисный мячик; они играли в перетягивание каната, заменив его старыми полотенцами, связанными в узлы. И между делом она дрессировала его: он перепрыгивал через препятствия, пролезал в туннели, приносил назад гантели и учился идти по следу.

В понедельник, около шести вечера, я возвращалась из бакалейной лавки и увидела ее, сидящую на ступеньках своего крыльца. На прошлой неделе погода улучшилась; на улице было сухо, но все-таки прохладно. Я остановилась на секунду, держа в руках три сумки с продуктами, — не накупала бы столько, но ко мне пришел Джейк с детьми.

— Как дела? — крикнула я через дорогу, подозревая, что она ненавидит этот вопрос.

В прошлом году, когда она болела, я как-то принесла ей куриный бульон и кое-что еще из еды и задала подобный вопрос — и увидела, как она сразу напряглась и поморщилась. Но дело в том, что я не могла не спросить. Что еще можно придумать?

Она взглянула на меня. «Чудесно», — последовал ответ, и Элизабет вновь занялась тем, от чего отвлеклась; постукивая по колену каким-то предметом и уставившись на дом Петерсона.