Свечка. Том 1 - [10]
– Ты! – заревел медведь Захарик, громко топоча и наступая. – Ты… что… тут это, а?!
– Я веду допрос, – с достоинством ответил Сокрушилин. (Он, видимо, все еще рассчитывал разойтись миром. Для меня же это было неочевидно с самого начала.)
– А ну вон из моего кабинета!!! – еще громче заревел Захарик.
Тут и Сокрушилин, кажется, понял, что мир с этим человеком невозможен.
– Что-о-о?! – протяжно завопил он, приподнимаясь из-за стола и как бы увеличиваясь в размерах. Хотя Захарику он проигрывал: и голосом, и статью. Если тот – медведь, то этот… даже не знаю кто: олень какой-нибудь, марал?
– Па-шёл вон, сопляк! – заорал Захарик, «включая громкость» на полную катушку.
– Ты! – закричал в ответ Сокрушилин, тоже прибавив звук. – Коммунист! Железного Феликса за спиной держишь?! А на другой стороне кто нарисован?! Ленин?!
– Сталин!! – хрипло проорал в ответ Захарик.
Ну а дальше совсем паноптикум начался! Пинг-понг, в котором вместо шарика летало чугунное раскаленное ядро: туда-сюда, туда-сюда… А я вместо сетки. То есть мне совершенно не было страшно, наоборот, мне было весело, жутко весело! Дальше в ход у них пошли фамилии. Фамилий было много, и я ни одной не запомнил.
Один кричит:
– А ты Иванова знаешь?
(Это как пример.)
Другой в ответ:
– А ты Петрова знаешь?
(Это тоже как пример.)
– А мой Сидоров твоего Петрова!
– Да с твоим Сидоровым мой…
А одна фамилия – то ли Копенкина, то ли Опенкина – полковника неожиданно развеселила, и он стал хрипло, одышливо смеяться, приседая и хлопая себя ладонями по ляжкам, повторяя ее на разные насмешливые лады.
Сокрушилина такая реакция обидела.
– А хочешь, я ему сейчас позвоню, и через пять минут ты не будешь здесь работать? – с таким вопросом обратился он к Захарику и снял с телефонного аппарата трубку.
Полковник подпрыгнул на месте, от чего в кабинете все вздрогнуло, и закричал:
– Положь!
В первый момент я подумал, что он испугался этого самого то ли Копенкина, то ли Опенкина, но тут же понял, что Захарик не был против, чтобы Сокрушилин звонил, он был против, чтобы тот пользовался его телефонным аппаратом.
– Положь, я сказал! Бери свою погремушку и звони! Хоть черту лысому звони! – Захарик имел в виду сокрушилинский мобильный, и я успел подумать: какая все-таки образная у него речь – владельцы мобильных телефонов носятся с ними, как грудные дети с погремушками, никогда не выпуская их из рук[7]. Сокрушилин дважды встряхнул свой мобильник, но звонить почему-то не стал, а спрятал в карман пиджака. Видимо, Захарик расценил данное действие как выброшенный белый флаг и стал обличать – негодующе и громогласно:
– Ворье! Разворовали страну! Набили карманы! Дерьмократы!
– Вы имеете в виду кого-то конкретного? – поинтересовался Сокрушилин, натягивая плащ.
– Да тебя первого!
– А еще кого?
– Кого? Да всех вас, таких, как ты!
– А конкретно? – Сокрушилин сделался вдруг сухим и деловитым.
– Конкретно? Да хотя бы твоего Иванова!
Сокрушилин удовлетворенно и деловито кивнул.
– Вы говорите, говорите, а то пленка кончается, – и он показал пальцем на работающий диктофон, про который я совершенно забыл. Захарик посмотрел на него, развел руками и засмеялся. Смеялся он неумело, но искренне и хорошо – глядя на него смеющегося, сам не знаю почему, я испытывал радость.
– Хах! Испугал! Хах-хах! Испугал ежа, хах, голой ж…й!
Я, конечно, извиняюсь, но тут, как говорится, из песни слова не выкинешь. Разве что несколько букв.
Однако этого довода товарищу Захарику показалось мало и он прибавил:
– На…ть, – я опять очень извиняюсь, но именно так он и сказал, – мне на твоего Иванова!
Но и этого мало! Полковник наклонился к диктофону и проговорил отчетливо и громко:
– На…ть!
(Повторяю – это голая цитата.)
– А на Петрова?
Ответ был аналогичный. Они прошлись еще раз по тем же самым фамилиям, но уже в новом, так сказать, их состоянии… Потом возникла короткая пауза, потому что фамилии, как мне показалось, кончились, но на самом деле оставалось еще одна, главная, Сокрушилин готовился произнести ее вслух, и именно поэтому возникла пауза.
– А на Копенкина-Опенкина? – холодно и жестко потребовал ответа Сокрушилин, и до меня стало доходить, что этот человек совсем не так прост.
Это был удар… Захарик замялся, закряхтел, все больше и больше краснея, стрельнул затравленным взглядом на дверь, где торчали уже не две, а четыре ментовские физиономии, и задушенно и обреченно просипел:
– Тоже на…ть…
Да, Александр Македонский был прав: на моих глазах бледнеющий марал победил краснеющего медведя. Сокрушилин артистично подхватил со стола диктофон, поднес ко рту и озабоченно и деловито проговорил:
– Записано верно, одиннадцатое ноября 1997 года, – и, взглянув на свои восьмитысячедолларовые часы, назвал время: – Девять часов пятнадцать минут утра, кабинет полковника Захарика, в присутствии свидетелей.
Вот, брат, как рождается компромат! Можно сказать – играючи. Сокрушилин щелкнул кнопкой – красный квадратик наконец погас, – опустил диктофон в карман плаща и широко, я бы даже сказал, победно шагая, направился к двери. Менты, которые все время там торчали, куда-то испарились. На пороге Сокрушилин остановился. Я, признаться, подумал, что он вспомнил обо мне, но не тут-то было! Знаешь, что он Захарику на прощание сказал?
