Свадебный подарок, или На черный день - [13]

IV

Алина хотела дойти с Виктором до самого шлагбаума перед воротами. Но он показал, чтобы дальше не шла, — там уже строилась колонна, с которой он выйдет.

Она притаилась в тени дома. Аннушка с Ноймой стояли на той стороне улочки, — никто не должен догадаться, что Виктора провожают. Могут заподозрить, что он не на работу выходит.

Виктор встал в строй. Но Алина смотрела только на рюкзак… Вдруг ей показалось, что кто-то задел его. Нет. Это Виктор сам повернулся. Почему он встал не в середину ряда? Ведь договорились, что обязательно в середину. И немножко боком, чтобы рюкзак так не бросался в глаза. А еще эта палка. Сунул ее для маскировки — пусть думают, что в рюкзаке инструменты, но палка только привлекает внимание. О Господи, как не вовремя взошла луна!

Почему их не выпускают? Ведь колонна уже построилась. И полицейские о чем-то шепчутся. Один идет… к Виктору? Нет, прошел мимо… открывают ворота… Наконец!

Тронулись. Только бы полицейские, когда Виктор будет проходить мимо них… Вдруг она поняла, что рюкзак уже за воротами, даже не виден, его заслонили идущие сзади. Но Яник уже, слава Богу, т а м, за воротами! Он больше не в гетто!

Она смотрела, как полицейский снова закрывает ворота. Здесь пусто, никого нет.

Колонна, в которой Виктор, наверно, уже свернула направо. Идет по Гончарному переулку. Ее не задержат. Идущих на работу не проверяют. А Яник в рюкзаке спит. Скрючился, бедненький, и холодно. Но иначе нельзя было. Зато он больше не в гетто.

— Алина, нельзя тут больше стоять. — Она даже не заметила, когда Нойма с матерью подошли.

— Да, да, иду.

Она шла мимо тех же чернеющих слепыми окнами домов. И высокая каменная ограда там, в конце улочки, та же. Все гетто огорожено такими стенами. И если бы Яник остался здесь, его бы тоже… Вместе со взрослыми… в тот лес… Выстрелили бы в затылочек…

Ее трясло.

Мама с Ноймой вели ее под руки, она шла, дрожала и плакала. Виктор вынес Яника… в него не выстрелят… он будет жить. Яник будет жить…

— …Какие мы, женщины, странные… — Мама хочет ее успокоить, а у самой голос дрожит. — И плохо — плачем, и когда радоваться надо, тоже плачем.

Перед домом они остановились. Нойме мама велела подняться наверх.

— А мы еще немного постоим. Не надо, чтобы нас видели такими взволнованными.

Да, да, не надо! Она сейчас успокоится. Должна успокоиться. Они всем будут говорить, что Яник заболел. Дед подозревает корь, и, чтобы не заразить других детей, они перебрались с ним к друзьям. Те живут в другом конце гетто в крохотной мансарде, зато только своей семьей, и там нет маленьких детей.

Она опять чуть не расплакалась оттого, что у них такой золотой дед. Это он придумал про корь. И серьезно объяснил, почему соседям, по крайней мере пока, нельзя сказать правду. Во-первых, чтобы их не напугать, — ведь за любое бегство из гетто ответят те, кто знал об этом и не донес. Во-вторых, а может быть, даже во-первых, — чтобы не причинять людям лишней боли. Как бы человек ни желал другому добра, как бы ни радовался, что хоть кто-то спасется, а все же, когда речь заходит о жизни собственных детей…

Алине вдруг стало стыдно. За свои слезы, за эту дрожь. Она ведь тоже уйдет отсюда. Мама ее успокаивает, а сама каждый вечер будет так вот провожать…

— Мама, — голос все-таки дрогнул, и она повторила тверже: — Мама, завтра выйду не я, а вы.

— Ну, раз ты делаешь такие предложения, значит, пришла в себя.

Не пришла. Но понимает, как трудно будет маме провожать. Нойму, Борю, ее.

— Сейчас поднимемся, ляжем и подождем, пока все уснут. Тогда начнешь тихонько надевать на себя все, что завтра должна вынести. Хорошо, если бы налезли все три платья. И теплая кофта. Ты меня слушаешь?

— Слушаю. Но, пожалуйста, завтра выходите вы.

— Со свекровью не спорят. Под серое платье я тебе подшила свитерок Яника. Хорошо бы и вторые брючки ему, но некуда. Тебе ведь еще целый день во всем этом работать.

Алине казалось, что мама не о ней говорит. Не она должна будет, надев на себя все, что только влезет, завтра отсюда уйти насовсем. И целый день в мастерской ничем себя не выдать, казаться совершенно спокойной. А вечером, когда поведут с работы, встать с левого края. И спокойно идти вместе со всеми до поворота. Только когда колонна начнет сворачивать за угол, когда первые ряды уже свернут и конвоир будет справа — быстро сорвать желтые звезды, шагнуть на тротуар и сразу пойти в противоположную сторону. Дом, в подвале которого Яник с Виктором и дедом, она помнит. То есть помнит бывший дом. Теперь вместо него увидит развалины. Но соседние уцелели, надо ориентироваться по ним. Она должна войти во двор дома, который справа, и сразу по левую руку, под остатками лестницы…

Они поднялись наверх. Мама тихо приоткрыла дверь. В комнате было совсем темно, уже не горела ни одна коптилка. На цыпочках через чьи-то ноги перешагивали, чьи-то обходили. Пробрались в свой угол. Борис и Нойма с Марком уже спали.

Алина сняла боты, помогла снять маме, и они наконец опустились на подстилку. Теперь тут было просторно, — место Виктора и деда между ними пустовало. Обе смотрели на эту пустоту, и обе, конечно, думали об одном — как Виктор дошел? Там ли он уже? На сундук, куда она каждый вечер укладывала Яника, Алина старалась не смотреть…