Свадебный марш Мендельсона - [15]

Не услышал, как вошла Александра Петровна. Сделала строгое лицо:

— Разве вы не знаете?

— Знаю, — воровато спрятал сигарету, вдавил в пол. — Виноват.

— Не могли бы вы завтра приехать часам к пяти?

Экое благородство: не ругает, не отчитывает.

Согласился. На благородство — благородством:

— Приду.

— Вот и хорошо. Поможете мне трех новичков на ноги поставить.

— А если бы я не задержался и со мной не оказалось сигарет? Открывает Александра Петровна дверь, а там — никого.

Александра Петровна принимает условия игры, кокетливо улыбается:

— Я бы набралась дерзости и позвонила вам домой.

Из трех новичков явился один.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Так это вы?

— Тут мы вдвоем. Очевидно, я. Выполняю личную просьбу тренера, буду ставить вас на ноги.

— Вы это серьезно?..

— Да как вам сказать? Я же объяснил — личная просьба тренера. Группа занимается давно. На первых порах страховка не помешает. Начнем?

— …А если я не захочу?

— Тогда хоть оставьте адрес. А то пропадаете в никуда, начисто.

Что почувствовала мама? Отчего она меня донимает расспросами?

— Вы давно знакомы?

— Три недели.

— Она хороша собой?

— Пожалуй.

— Как ее зовут?

— Ада.

— Странное имя. Кто ее родители?

— Не знаю.

— Где она живет?

— Не имею представления.

— Она учится, работает?

— Не знаю.

— Сколько ей лет?

— Не знаю.

— Котлеты в холодильнике. Кофе на плите. Я побежала.

— Ты считаешь?..

— Подай мне пальто. Как выглядит твоя мать?

— Отлично. Кругом шестнадцать. Ты мне ничего не ответила.

— Разве?.. Но ведь и ты мне ничего не ответил.

— Я другое дело. Я не знаю.

— Она на много моложе тебя?

— Не знаю. Ну что ты морщишься? Я действительно не знаю.

— Что же ты намерен делать?

— Любить.

— Тогда это к лучшему. Когда знаешь так мало, проще забывать.

— Не всегда. Иногда хочется узнать больше. Твой совет?

— Тебе не нужен совет, ты ждешь подтверждения своих желаний. Что бы я ни сказала, ты поступишь по-своему.

Мать права. И чувство вечной материнской правоты угнетает меня.

Я знаю, матери хочется, чтобы я настоял, упросил дать мне совет. Знаю я и совет, который она даст. Мать не очень изобретательна в своих поучениях. Единый стиль в отношениях со мной. Возвращайся! Уезжай! Жди! Откажись!

Сегодня совет в том же духе.

— Забудь! — бросает мать, хлопает по моим карманам рукой, достает зажигалку: — Угости сигаретой.

Моя мать Вера Васильевна Савенкова. Причуды начинаются, стоит нам появиться на людях вместе. Мне тридцать два, матери — пятьдесят четыре. Я выгляжу старше своих лет, мать — моложе.

Она приходит в восторг, когда меня принимают за ее мужа. Я терпеливо сношу эти самовосхищения, подыгрываю ей. Игра затянулась. Вот уже восемь лет как подыгрываю.

В наших отношениях сосуществуют два взаимоисключающих принципа: диктат матери и договоренность «у каждого своя жизнь, без свидетелей» сосуществуют негласно, и мы верны им.

Сначала школа и ночь после ее окончания. Потом институт. День, вечер, ночь накануне распределения. Во времени ты обозначен, осталось определиться в пространстве.

Мы сидим друг против друга, мать разливает остатки цимлянского игристого по бокалам.

Я разглядываю свою мать. Мать у меня красивая и совсем еще не старая женщина.

Прозреваешь внезапно, а потом тяготишься прозрением.

Все эти годы я вроде как стоял на пути матери, дорожил своей бестревожной жизнью, высмеивал ее поклонников, грубо высмеивал, чувствовал над ними здоровое, юношеское превосходство.

Я ощутил, увидел неосмысленную прежде, незримую свою жестокость. Поняла ли она меня, или обостренное материнское чутье подсказало ей, озарило сознание. Мать прикоснулась к моей руке, сжала ее:

— Все глупости. Твоя мать самостоятельная женщина. Погиб твой отец, думала, будет у тебя хороший отчим, не получилось, решила — хватит. Поживу одна. И ты знаешь, понравилось.

Матери очень хотелось убедить себя. Она делала это так искренне, что даже я начинал верить ей. В матери умерла незаурядная актриса.

Каждый по-своему, мы ждали этого дня. Именно сегодня этот навязчивый вымысел слишком очевиден, но мать упорствует…

— Не уезжай. Останься со мной. Другой правды нет. Не терзай себя. — Мать заплакала. Не навзрыд, не в голос, а как-то сиротливо, затаенно.

Так и закончился наш самый важный, по сути бессловесный, разговор.

Меня распределили в один из проектных институтов Москвы. Здесь мне надлежало, по словам матери, проложить свою тропу. Из подающих надежды — к надежде русского зодчества.

Я до сих пор не могу понять, почему мать воспротивилась моему вероятному отъезду. Мать современная женщина. Она умела любить и была любима. В юности подобные мысли я гнал от себя. Даже намек на нечто подобное приводил меня в бешенство. Но мы взрослеем, положено считать, мудреем. Уже в юности начинаем осуждать бескомпромиссность отрочества.

«Познакомься, это мой хороший знакомый (или друг нашей семьи)», — говорила мать, и я с неохотой протягивал руку. Если «знакомый», я готов был смириться, но «друг семьи»… В семье нас двое, значит, этот человек и мой друг. Я придирчиво разглядывал человека (своих друзей я выбирал сам, этого мне предлагали). Мне все не нравилось в нем: его лицо, его улыбка, его походка. Я был непреклонен, я мог сказать во всеуслышание: «Нет, на мою дружбу вы можете не рассчитывать». В то время я уже где-то прочел, что дети жестоки и эгоистичны, что они ни с кем не желают делить материнскую любовь. Хорошие знакомые появлялись все реже, однако чувство неприязни к друзьям матери не становилось меньшим. Впрочем, мое постоянство иногда нарушалось, я готов был уступить матери, ставил себя на ее место, пробовал выбирать наиболее достойных, интересных. Мать выслушивала мои фантазии, затаенно вздыхала. «Ты очень добр, — говорила мать, — спасибо тебе».