Свадебный марш Мендельсона - [16]

Когда бунтовал, а бунтовал я чаще, грозился убежать, утонуть, мать страдальчески улыбалась, словно просила у меня прощения, и непременно добавляла при этом: «Ты — моя забота. Ее мне хватит на всю жизнь».

С какой легкостью мы повторяем эти слова: «Время необратимо», — принимая лишь отдаленно, что сказанное относится к нам самим. Мать становилась другой, старела, наверное. И с уходящими годами ощущение тревоги росло во мне. Мы как бы менялись местами. Теперь уже мать стояла на моем пути. Мои мысли, поступки обременял дополнительный груз: «Что скажет мать? Что подумает мать?» Иначе говоря, мысли, поступки уже не принадлежали только мне. Их приходилось все время делить между мною и матерью.

Я негодовал, мой протест выглядел вполне пристойно: «Я взрослый человек, я требую самостоятельности, я имею право определять свою жизнь сам». Традиционный бунт. Протест, равнозначный послушанию. И все довольны. Мать — привычности бунта, я — сокрытию истины. Матери нравилось одиночество. Но оно не было одиночеством. Рядом существовал я. Ее отношения с мужчинами не имели смыслового итога. Они не создали спутника жизни. Все заботы о моей матери, как прежде заботы обо мне, ложились на одни плечи. Мне не с кем их было разделить.

Мать разглядывала свое лицо в зеркало, и с не меньшей дотошностью в ее лицо всматривался я, отмечая мысленно неизбежные штрихи старения, блеклости. Теперь все совершалось в обратном порядке. Ее присутствие разрушало мои отношения с женщинами. Мать не одобряла моих новых знакомств, делала это на свой лад. Она не высмеивала их, нет, мать молчала. Это был ее стиль: казнить молчанием, не замечать, не слышать имен моих знакомых, а раз не слышать, значит, получить право путать имена, отвечать на телефонные звонки с той степенью дерзости, которая если не оскорбляла, то по меньшей мере озадачивала женщин, рождала подозрительность и в конце концов приводила к разладу между нами.

Мои поклонницы, услышав имена несуществующих соперниц, к которым я уезжал на день рождения или, еще того хуже, представиться их родителям, мои поклонницы трезвели в одночасье, закатывали мне сцены и…

Слава богу, я отходчивый человек. Возможно, мне следовало быть более нетерпимым. Не единожды я выговаривал себе: «Как она смеет? Я взрослый человек. Завтра соберу вещи…» А рядом, за спиной, в моем воображении чеканил слова другой голос: «Так и должно быть. Ей хочется лучшего. Она не знает этих людей, она уверена, я тоже их не знаю. Будет что-то стоящее, она уступит. Ей попросту нужны гарантии: это — настоящее».

Почему-то именно этот голос казался мне голосом здравого смысла, и я отступал. Начинал думать о тех самых гарантиях, которые мне так или иначе когда-то придется предъявить.

Мои знакомства стали более редкими, менялся я, мое отношение к подобным знакомствам. Мать предпочитала видеть мир таким, каким он ее устраивал. И вдруг настойчивые расспросы. Впервые мать интересовали частности. Заметила? Предчувствовала? Догадалась? Существовало суммарное беспокойство. Я носил его в себе.

А может быть, в наших отношениях с матерью наступил перелом, мы подошли к критической черте?

Увы, мое наставничество, моя тренерская удачливость оказались недолговечными: на следующее занятие она не пришла. Дни шли своим чередом, и равнозначно их движению убывал мой оптимизм. Неделя, еще неделя, месяц. Сложной эволюции моего состояния не случилось. Сначала я ждал, а затем единовластно и разом пришла мысль: «Надо искать».

Обострился слух, обострилось зрение. Я вечно к чему-то прислушивался: ударила входная дверь, гул голосов, я мысленно их сортирую — мужской, женский, мужской, снова женский. На улице я вглядываюсь в лица. Проходит мимо автобус, ползет в общем потоке (кругом сутолока, ругань), а я рад: ползет, и слава богу — успею разглядеть. Экран окна: разводы пыли, запотелость стекол, краски блекнут, неузнаваемы лица. Я не замечаю, что иду, бегу наравне с автобусом, желаю разглядеть, разглядеть непременно. Какая-то однозначность состояния дома, на улице, в институте.

Седьмой этаж. Привычный перекур. Гурьбой выливаемся в коридор. Положено размяться. Вдох, выдох. На спор: «Достану коленом собственное ухо». Есть желающие? Нет желающих. Скверно! Стареем. Стоп, где Савенков? Он у нас самый спортивный. Савенков — это я. Меня там нет. Я потерялся: остался в мастерской. Смотрю в окно, безадресно смотрю. Стекло тоскливо холодит лоб. Лиц не видно, лишь контуры фигур, а мозг начеку: похожа — непохожа, похожа — непохожа. Сейчас окончится перерыв, надо успеть задать себе все необходимые вопросы.

Возраст? Возможно, двадцать, еще возможнее — двадцать три.

Внешность? Женщина в моем вкусе.

Учится или работает? Скорее всего учится. А может быть?..

Если учится, то где? Если работает?! Нет, все-таки учится. «Языки — моя страсть». Утверждение или осознанная мечта? Все впереди или радость познанного?

Место жительства? Город Москва. А если точнее? «Вы любите старую Москву?»

Старая Москва, новая Москва. Деление свойственно коренным москвичам. Пусть крохотный, но шажок вперед.

Фамилия? В школе верховой езды адреса могло и не быть.