Свадебный бунт - [85]
— Первую власть, от коей все происхожденье всех властей, Бог поставил, Грох. От благословенья Божьего и устава Господнего они пошли, а не от бунта…
— Нет, милый человек, это так сказывается, — усмехнулся Носов, — первая власть пошла от того, что один человек уродился сильнее, хитрее и удалее всех прочих. Вот он их под себя и подобрал, и понасел на всех.
Кисельников вытаращил глаза и долго глядел на Гроха, но ни слова не мог произнести. Ему казалось, что пред ним не тот посадский Носов, которого он прежде знал, а совсем иной человек, будто бесом каким одержимый.
— Ослепление-то какое на себя напустил, — со вздохом проговорил наконец Кисельников. — Возмыслил себя чуть не равным царю русскому, потому что удалось перебраться из своего дома в воеводский дом. Благо некому его наладить в шею отсюда, — у него ум за разум зашел. Ведь ты погубишь себя, Грох, помрешь лобной смертью.
— Лучше, приятель, — отозвался Носов, — помереть этой лобной смертью, нежели той, какой царь помер. Я помру телом, а он уже помер душой. Мы тут присягу принимали постоять за правду и за христианскую веру. Дело это великое, божеское, и не мы одни в Астрахани стоим за него. Есть у меня грамоты со всей России. Вот вчера еще пришла грамота от красноярского воеводы и еще грамота от некоего столпа веры истинной, взывающего ко мне от всех сущих христиан. Нет, приятель, нас одолеть мудрено, хотя бы и московским войскам. Не я тут один, Яков Носов с товарищи. Не во мне дело и не во мне сила. Я что! Я червь! Да дело-то мое великое всероссийское и всехристианское. Уезжай себе с Богом обратно, коли не хочешь сам образумиться. Вы все пропащие люди, обольстила вас власть московская лаской своей лукавой, а там, смотри, и полатынит вас. Не мы, а вы пропали заживо и душой, и телом. Ну, да Бог тебе помощь. Уезжай отсюда. Видишь, тебе здесь делать нечего. Кроме митрополита да разных попов и монахов с сотней боярских и дворянских обывателей, никто за тебя здесь не станет. Поезжай, поклон наш вези царю. Управляйтесь вы там, как знаете, с вашими князьями, да боярами, обращайте всех в немецкую или магометову веру, делите всю землю православную на сколько хотите частей. Ваше дело! А там весной увидимся. На весну и мы к вам с Божьей помощью будем. Вот тебе мое последнее слово.
Кисельников слушал длинную речь Носова с терпением и сожалением, но под конец не выдержал, вспылил снова и крикнул:
— Кто вы? куда будете?
— Кто такие мы, увидишь тогда. Много нас будет. Воеводы из разных городов прикаспицких, приазовских, приволжских и других. А с нами войска наши верные. И придем мы к вам на Москву, чтобы вы, христопродавцы и от веры безбожные отступники, ответ перед нами держали во всех своих винах.
Носов взволновался, замолчал и, махнув рукой, отвернулся.
Кисельников тоже замолчал. Ему показалось, что между ним и самозванным воеводой разверзлась какая-то пропасть. Не только столковаться, но и понять друг друга они не могут. Носов показался Кисельникову совсем безумным, вот из тех, что на цепь сажают.
Через несколько дней Кисельников, ничего не сделавши и не устроивши, обойдясь только одним молебном в соборе да присягой нескольких лиц на верность государю, выехал в столицу с пустыми руками.
XXXIX
Наступил февраль месяц… Новый воевода продолжал переписываться с другими самозванными воеводами других посадов и городов. В половине февраля приехал гонец от черноярских стрельцов с просьбой о помощи, так как на них уже идет войско под предводительством князя Хованского.
Носов, конечно, должен был отказать в этой помощи. У него у самого было не более тысячи человек самодельной рати, на которую он мог положиться. Не бросать же город и идти помогать черноярцам. Вместе с тем Носов был угрюм и сумрачен.
Если на Черный Яр уже идет войско, то на Астрахань тоже надо ждать.
Воевода собрал совет из своих ближайших помощников. Сошлись все те же Зиновьев, Быков, Колос и другие. Только Лучки Партанова не оказалось на лицо. И тут в первый раз один из коноводов горячо стал усовещевать бросить бунт, загодя покаяться в своих винах и просить прощенья, чтобы не погибнуть. Это был Колос.
Носов был изумлен и смущен речами давнего друга Колоса. Он считал его умным, хотя и не умнее себя, но дальновиднее и хитрее.
— Ты, знать, почуял что? — сказал он. — Вести имеешь или нюхом чуешь? Говори.
— Нюхом чую, Яков Матвеев. Да и вести имею, — отозвался Колос.
— Какие?
— Что мне тебя зря пугать. Сам скоро узнаешь. Может, враки. Может, кто слух пустил по городу, вот так же, как мы надысь пускали про учуги да про обоз с немцами. Обожди мало, сам узнаешь.
И Колос ни за что не захотел сказать, какие причины побудили его изменить свой образ мыслей. Между тем причины были как личные, так и более важные.
Те же причины подействовали и на другого отсутствовавшего коновода всего бунт.
Лучка Партанов был деятельным сподвижником Носова только до половины зимы. Повидавшись и побеседовав с приезжавшим Кисельниковым, Лучка будто переменился, стал реже бывать в воеводском правлении и стал отклоняться от поручений Носова. Наконец, вскоре после отъезда Кисельникова, Партанов взял жену и выехал в гости к своему приятелю, который еще со дня своей свадьбы бросил Астрахань и ни единого разу с тех пор не наведался.
Екатерининская эпоха привлекала и привлекает к себе внимание историков, романистов, художников. В ней особенно ярко и причудливо переплелись характерные черты восемнадцатого столетия – широкие государственные замыслы и фаворитизм, расцвет наук и искусств и придворные интриги. Это было время изуверств Салтычихи и подвигов Румянцева и Суворова, время буйной стихии Пугачёвщины…В том вошли произведения:Bс. H. Иванов – Императрица ФикеП. Н. Краснов – Екатерина ВеликаяЕ. А. Сапиас – Петровские дни.
Роман «Владимирские Мономахи» знаменитого во второй половине XIX века писателя Евгения Андреевича Салиаса — один из лучших в его творчестве. Основой романа стала обросшая легендами история основателей Выксунских заводов братьев Баташевых и их потомков, прозванных — за их практически абсолютную власть и огромные богатства — «Владимирскими Мономахами». На этом историческом фоне и разворачивается захватывающая любовно-авантюрная интрига повествования.
«Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сём отношении Екатерина заслуживает удивления потомства.Её великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве».А. С.
Так сложилось, что в XX веке были преданы забвению многие замечательные представители русской литературы. Среди возвращающихся теперь к нам имен — автор захватывающих исторических романов и повестей, не уступавший по популярности «королям» развлекательного жанра — Александру Дюма и Жюлю Верну, любимец читающей России XIX века граф Евгений Салиас. Увлекательный роман «Миллион» наиболее характерно представляет творческое кредо и художественную манеру писателя.
Книга знакомит с увлекательными произведениями из сокровищницы русской фантастической прозы XIX столетия.Таинственное, чудесное, романтическое начало присуще включенным в сборник повестям и рассказам А.Погорельского, О.Сомова, В.Одоевского, Н.Вагнера, А.Куприна и др. Высокий художественный уровень, занимательный сюжет, образный язык авторов привлекут внимание не только любителей фантастики, но и тех, кто интересуется историей отечественной литературы в самом широком плане.
Салиас де Турнемир (Евгений Салиас) (1841–1908) – русский писатель, сын французского графа и русской писательницы Евгении Тур, принадлежавшей к старинному дворянскому роду Сухово-Кобылиных. В конце XIX века один из самых читаемых писателей в России, по популярности опережавший не только замечательных исторических романистов: В.С. Соловьева, Г.П. Данилевского, Д.Л. Мордовцева, но и мировых знаменитостей развлекательного жанра Александра Дюма (отца) и Жюля Верна.«Принцесса Володимирская». История жизни одной из самых загадочных фигур XVIII века – блистательной авантюристки, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и претендовавшей на российский престол.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.