Свадебный бунт - [84]
Однако, чтобы посадскому добраться через Москву в Митаву, а из Курляндии приехать обратно в Астрахань, понадобилось четыре месяца. Около 1-го сентября, посадский двинулся с своей жалобой к царю и только к новому году вернулся уполномоченным обратно в Астрахань. Кисельников, разумеется, вернулся теперь другим человеком.
— До него рукой не достанешь, — говорили некоторые, повидавшись и побеседовавши с прежним приятелем.
Кисельников как бы не обратил ни малейшего внимания на бунтовщицкие власти и на существование в городе воеводы Носова. Он отнесся прямо к митрополиту Самсону. Вместе с митрополитом, при деятельном участии Дашкова, они собрали кое-кого из знатных астраханских людей, кое-кого из стрельцов и посадских. Оказалось через несколько дней, что в Астрахани, все-таки, есть немало всяких обывателей, которые нетерпеливо ждут конца бунтовщицкого управления.
Люди эти, хотя и не имели причины жаловаться, потому что все было в порядке, но, тем не менее, желали, чтобы в крае поскорее снова были настоящие власти.
Через десять дней по приезде Кисельникова, в кремле в соборе и в доме митрополита собралось немало всяких граждан, не мало и простого народа. В соборе был отслужен молебен о здравии государя, а затем митрополит стал приводить в присяге лиц, желающих заявить или о своей непринадлежности к бунту, или о своей «отсталости» и покаянии. Воевода Носов, его сподвижники и его войско из охотников, именовавшее себя стрелецким, не вступались ни во что и не мешали тому, что делали и творили митрополит с царским гонцом.
Когда же, наконец, Кисельников явился к Носову убеждать принести покаяние в своих винах и просить прощенья, убеждая, что царь положит гнев на милость, Носов отвечал только шутками да прибаутками.
— Ты нас брось, — окончательно ответил Носов Кисельникову. — Не тревожь. Дела у нас много, полон рот. Некогда из пустого в порожнее переливать. Вы с митрополитом да с Дашковым разводите себе турусы на колесах. Я вас не трону, потому что вы мне — плевать!
— Да ведь ты пропадешь! Ведь царь войско пришлет усмирять вас, — сказал Кисельников.
— Ладно, еще покуда пришлет, да еще покуда придут войска его. Да еще дойдут ли сюда?
— А как же это не дойти?
— Да ведь до нас надобно через многих других, через донских и гребенских казаков идти. Прежде их надо будет усмирять. Мы то уже последние будем. Покуда до нас дойдет черед, от войска-то царева не останется ничего.
— Как так?
— Да так. Просто… Которых казаки перебьют в битвах, а которые образумятся сами и, бросив своих полковников и старшин, к нам перейдут за святое дело стать…
— Царские-то войска? На бунтовщичью сторону станут? — изумился Кисельников. — Что ты, Грох, балясничаешь? Потехи ради болтаешь языком, или мороки ради? Так меня ведь тебе не обморочить.
Грох слегка пожал плечами и не отвечал. Лицо его было серьезно, но спокойно и ясно.
После минутной паузы, Кисельников заговорил уже иначе, и в голосе его сказывалось что-то другое: смесь любопытства с крайним изумлением. Посадский «законник», как человек пожилой, бывалый и не глупый, был несказанно поражен этим спокойствием и этой самоуверенностью, которые увидел в самозванном воеводе. Всякий бунтарь, по мнению Кисельникова, должен был бы швыряться, грабить, смертоубийствовать и вообще всякую горячку пороть. А Грох что делает? Сидит воеводой и страной Астраханской правит. Никого не грабит, всем суд равенный чинит. Кисельникову это показалось вдруг как-то еще обиднее, еще более озлобило в нем его любовь к законности и уважение к властям.
— Ну, ин будь по-твоему! Ладно, — выговорил вдруг Кисельников, — порешим мы на словах, что все царское войско сгибло в пути, что казаки, аль калмыки да нагаи все войско расшибли и в Волге аль в Доне потопили. Все это, Грох, на приклад, по твоему прошенью да по щучьему веленью, потрафилось. Что ж тогда будет? После?
— Когда? Как войска-то разбегутся? Ничего. Чему же быть…
— У вас-то что здесь будет? Будешь ты сидеть воеводой и править всю жизнь?
— Вестимо. Весь край успокою. Гребенских и донцов, может, еще лет чрез пять припишу к Астрахани. Округу преувеличу. И впрямь царство Астраханское будет! — выговорил Носов с увлечением, и глаза его блеснули ярче.
— А сам будешь царем? — рассмеялся Кисельников.
— Не царем, а правителем…
— Без властей, без законов, без суда, без повытий, без дьяков…
— Все у нас есть такое… Давно.
— Да ведь все разбойное, самозванное, грабительское.
— Мы никого не грабим. У нас, сам видишь, как тихо и повадливо для всякого жителя.
— Так ты и будешь век править? — изумляясь, выговорил Кисельников.
— Вестимо!
— Да нешто это можно, чтобы земля стояла без царя, иль хоть без хана, без гирея или султана, — то есть без властей?
— Мы — власти! — убедительно вымолвил Грох.
— Кто вас поставил? — воскликнул посадский.
— Сами мы себя поставили.
— Стало быть, и венчаться у вас молодые пары будут сами, без священника! И указы будут писаться: «По его Носовскому величеству!..» вне себя уже от пыла и раздраженья кричал Кисельников.
— Будем писать: «По указу воеводы астраханского…» Да ты, умный человек, как полагаешь, первую-то власть кто на земле поставил, ну, после потопа, что ли… Царь, что ль, какой? Так их не было…
Екатерининская эпоха привлекала и привлекает к себе внимание историков, романистов, художников. В ней особенно ярко и причудливо переплелись характерные черты восемнадцатого столетия – широкие государственные замыслы и фаворитизм, расцвет наук и искусств и придворные интриги. Это было время изуверств Салтычихи и подвигов Румянцева и Суворова, время буйной стихии Пугачёвщины…В том вошли произведения:Bс. H. Иванов – Императрица ФикеП. Н. Краснов – Екатерина ВеликаяЕ. А. Сапиас – Петровские дни.
Роман «Владимирские Мономахи» знаменитого во второй половине XIX века писателя Евгения Андреевича Салиаса — один из лучших в его творчестве. Основой романа стала обросшая легендами история основателей Выксунских заводов братьев Баташевых и их потомков, прозванных — за их практически абсолютную власть и огромные богатства — «Владимирскими Мономахами». На этом историческом фоне и разворачивается захватывающая любовно-авантюрная интрига повествования.
«Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сём отношении Екатерина заслуживает удивления потомства.Её великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве».А. С.
Так сложилось, что в XX веке были преданы забвению многие замечательные представители русской литературы. Среди возвращающихся теперь к нам имен — автор захватывающих исторических романов и повестей, не уступавший по популярности «королям» развлекательного жанра — Александру Дюма и Жюлю Верну, любимец читающей России XIX века граф Евгений Салиас. Увлекательный роман «Миллион» наиболее характерно представляет творческое кредо и художественную манеру писателя.
Книга знакомит с увлекательными произведениями из сокровищницы русской фантастической прозы XIX столетия.Таинственное, чудесное, романтическое начало присуще включенным в сборник повестям и рассказам А.Погорельского, О.Сомова, В.Одоевского, Н.Вагнера, А.Куприна и др. Высокий художественный уровень, занимательный сюжет, образный язык авторов привлекут внимание не только любителей фантастики, но и тех, кто интересуется историей отечественной литературы в самом широком плане.
Салиас де Турнемир (Евгений Салиас) (1841–1908) – русский писатель, сын французского графа и русской писательницы Евгении Тур, принадлежавшей к старинному дворянскому роду Сухово-Кобылиных. В конце XIX века один из самых читаемых писателей в России, по популярности опережавший не только замечательных исторических романистов: В.С. Соловьева, Г.П. Данилевского, Д.Л. Мордовцева, но и мировых знаменитостей развлекательного жанра Александра Дюма (отца) и Жюля Верна.«Принцесса Володимирская». История жизни одной из самых загадочных фигур XVIII века – блистательной авантюристки, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и претендовавшей на российский престол.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.