Суворов - [5]

Он слыхивал ещё ребёнком.

Часы стояли у отца

На полке, возле русской печки;

Три белых глиняных овечки

Паслись у синего дворца.

На башне начинался звон —

Вверху распахивалась рама,

И на фарфоровый балкон

Легко выскакивала дама…

Нащупав в темноте шандал,

Он подошёл к часам со свечкой.

Всё было так, как он и ждал —

И луг, и замок, и овечки,

Но замок сильно полинял

И три овечки постарели,

И на условленный сигнал

Охрипшей старенькой свирели

Никто не вышел на балкон.

Внутри часов заклокотало,

Потом раздался хриплый звон,

Пружина щёлкнула устало…

Часы состарились, как он. —

Они давно звонили глухо,

И выходила на балкон

Уже не дама, а старуха,

Потом старуха умерла.

Часы стояли опустело,

И лишь пружина всё гнала

Вперёд их старческое тело.

«Глагол времён — металла звон.»

Он знал, прислушавшись к их ходу,

Что в Сен-Готарде начал он

Последний из своих походов.

5

Прорвавшись в Муттен, он узнал

От муттентальского шпиона,

Что Римский-Корсаков бежал,

Оставив пушки и знамёна,

Что все союзники ушли, —

Кругом австрийская измена,

И в сердце вражеской земли

Ему едва ль уйти от плена.

Что значит плен? Полвека он

Учил полки и батальоны,

Что есть слова: «давать пардон»,

Но нету слов: «просить пардону».

Не переучиваться ж им!

Так, может, покориться року

И приказать полкам своим

Итти в обратную дорогу?

Но он учил за годом год,

За поколеньем поколенье,

Что есть слова: «итти вперёд»,

Но нету слова: «отступленье».

Пора в поход вьюки торочить!

Он верит: для его солдат

И долгий путь вперёд короче

Короткого пути назад.

Наутро созван был совет.

Все генералы крепко спали,

Когда фельдмаршал, встав чуть свет,

Пошёл бродить по Муттенталю.

В отряде больше нет, хоть плачь,

Ни фуража, ни дров, ни хлеба.

Четыреста голодных кляч

Трубят, задравши морды к небу.

В разбитой наскоро палатке

Вповалку егеря лежат,

У них от холода дрожат

Кровавые босые пятки.

Пять суток без сапог, без пищи,

По острым, как ножи, камням;

Кто мог, обрывки голенища

Бечёвкой прикрутил к ступням.

Где повалились, там и спали.

Иные, встав уже с утра,

Сырые корешки копали,

Сбирали ветки для костра

И шкуру павшего вола

Штыками на куски делили

И, навернув на шомпола,

На угольях её палили.

Пусты сухарные мешки,

Ремнём затянуты покорно,

Гудят голодные кишки,

Как гренадерская волторна.

Поправив драную одежду,

Встают солдаты с мест своих

И на него глядят с надеждой,

Как будто он накормит их.

Но сам он тоже корки гложет,

Он не Христос, а генерал, —

Из корок, чорт бы их побрал,

Он сто хлебов испечь не может!

Он видел раны, смерть, больницы,

Но, может прошибить слеза,

Когда глядишь на эти лица,

На эти впалые глаза.

На ворохе гнилой соломы

Стоял у полковой казны

Солдат, фельдмаршалу знакомый

Чуть не с турецкой ли войны.

Ещё с Козлуджи, с Туртукая…

Стоит солдат, ружьё в руках.

Откуда выправка такая,

Такая сила в стариках?!

Виски зачёсаны седые,

Ремень затянут вперехват,

И пуговицы золотые,

Мелком начищены, горят.

Как каменный на удивленье,

Стоит солдат, усы торчком;

В парадной форме по колени,

А ниже формы — босиком.

Подгрёб себе клочок соломы,

Ногой о ногу не стучит.

А день-то свеж, а кости ломит,

А брюхо старое бурчит,

А на мундире десять дыр,

Из всех заплаток лезет вата.

Суворов подошёл к солдату,

Взглянул на кивер, на мундир,

Взглянул и на ноги босые…

И, рукавом содрав слезу, —

От ветра, что ль, она в глазу? —

Спросил солдата: «Где Россия?»

Когда тебя спросил Суворов»

Не отвечать — помилуй бог!

И гренадер без разговоров

Махнул рукою на восток.

Суворов смерил долгим взором

Отроги, пики, ледники.

По направлению руки

На сотни вёрст тянулись горы;

Чтоб через них пробиться грудью,

Придётся многим лечь. Жесток

Путь через Альпы на восток.

Вздымая на горбу орудья,

Влезать под снегом, под дождём

На стосажённые обрывы…

«И всё-таки ты прав, служивый,

Как показал, так и пойдём!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С рассветом возвратившись в дом,

Где ждал совет его, впервые

Он все отличья боевые

Велел достать себе. С трудом

Одел фельдмаршальский парадный

Мундир из тонкого сукна,

Поверх мундира все награды,

Все звёзды, ленты, ордена:

За Ланцкорону, Прагу, Краков,

За Рымник, Измаил и Брест,

Перо с алмазом за Очаков

И за Кинбурн алмазный крест.

Подул на орденские ленты,

Пылинки с обшлагов стряхнул,

Потом, оправив эполеты,

С усмешкой на ноги взглянул:

Не лучше своего солдата,

Стоял он чуть не босиком,

Обрывком прелого шпагата

Подмётка сшита с передком.

Ещё — спасибо — верный Прошка,

Как только станешь на привал,

Глядишь, то плащ зашил немножко,

То сапоги поврачевал.

За дверью ждали господа —

Полковники и генералы;

Его счастливая звезда

Их под знамёна собирала.

Дерфельден, и Багратион,

И Трубников… Но даже эти

Молчали, присмирев, как дети,

И ждали, что им скажет он.

Казалось, недалёко сдача.

Кругом обрывы, облака.

Ни пуль, ни ядер. Старика

В горах покинула удача.

Войска едва бредут, устав,

Фельдмаршал стар, а горы круты…

Но это всё до той минуты,

Как он явился. Увидав

Его упрямо сжатый рот,

Его херсонский плащ в заплатах,

Его летящую вперёд

Походку старого солдата,

И волосы его седые,

И яростные, как гроза,

По-стариковски молодые

Двадцатилетние глаза,

Все поняли: скорей без крова

Старик в чужой земле умрёт,

Чем сменит на другое слово

Своё любимое — вперёд!

6

Последний горный перевал…

На Рингенкопфе пела вьюга,