Суворов и Потемкин - [57]

Ранние биографы Суворова Антинг и Фукс довольно глухо рассказывают о деле 27 июля (причем Антинг даже приводит ошибочную дату — 27 августа) и ни словом не говорят о возможности овладеть Очаковом в тот день. Не пишут они и о гневе Потемкина. Большие потери среди гренадер Антинг и Фукс приписывают неумелым распоряжением генерала Бибикова, сменившего раненого Суворова. Сам Суворов в автобиографии 1790 г. пишет о «неудобности мест, наполненных рвами», которые «способствовали неприятелю держаться», о «весьма кровопролитном сражении» и «превосходном числе неприятеля». Из его слов следует, что руководимые им войска добились успеха, прогнав неприятеля в ретраншемент. Большие потери своих войск он связывает со своим ранением, причем делает любопытную оговорку: «при сем я ранен в шею не тяжело». Но Суворов болезненно переживал неудачу, едва ли не самую значительную в его боевой практике. Уже 2 августа он отпрашивается в Кинбурн под предлогом «болезни раны». Припомним, что после Кинбурнской победы дважды раненный в сражении Суворов остался при своих войсках. А теперь, между 2 и 10 августа 1788 г., он пишет три послания Потемкину, которые дали повод Полевому и другим биографам полководца драматизировать конфликт. Меняя последовательность писем, перемежая их анекдотами, Полевой сделал вывод о том, что Суворову «оставалось просить об увольнении... Потемкин был неумолим, он хотел доказать, что если гнев его постиг кого-либо, то для такого опального нет службы нигде ни по практике, ни по степени. Все заслуги Суворова были забыты» [94].

Но факты и прежде всего письма самого Суворова опровергают версию Полевого. Рассмотрим все по порядку.

«Болезнь раны моей и оттого слабость удручают меня,— начинает Суворов письмо Потемкину от 2 августа.— Позвольте, Светлейший Князь, Милостивый Государь, на кратчайшее время к снисканию покоя отлучиться в Кинбурн. Я надеюсь на Всемогущего, недель чрез две укреплюсь; не теряя ни минуты, буду сюда, естли и прежде того не повелите». Разрешение было дано.

Важно отметить, что Суворов не считал свою рану опасной и готов был вернуться через две недели, если... если Потемкин не позовет его ранее того. Но главнокомандующий не позвал. Занятый осадными работами, он еще не остыл от переживаний последних неудачных для русских войск дней. 25 июля при рекогносцировке Очакова турецким ядром раздробило ноги И. М. Синельникову — екатеринославскому губернатору, только что прибывшему в лагерь. Он стоял в нескольких шагах от главнокомандующего. В страшных мучениях Синельников просил у Потемкина милости — застрелить его. Синельников умер через несколько дней. 26 июля Потемкин лично руководит обстрелом крепости с возведенных первыми батарей. 27 июля происходит несчастное суворовское дело: потеря в людях почти равна кинбурнской. Но там была победа, а здесь... В донесении императрице Потемкин почти слово в слово повторил рапорт Суворова, подчеркнув героизм сражавшихся солдат: «В сем сражении гранодеры поступали с жаром и неустрашимостию, которым редко найти можно примера»,— писал он, прибавив, что среди раненых — «Генерал- Аншеф Суворов легко в шею» [95]. В официальном донесении главнокомандующий не позволил даже намека на вину Суворова. В личном письме Екатерине Потемкин более откровенен: «Перед приходом капитан-паши Александр Васильевич Суворов наделал дурачества немало, которое убитыми и ранеными стоит четыреста человек лишь с Ф[ишера] батали[она]. У меня на левом фланге в 6 верстах затеял после обеда шармицель, и к казакам соединив два бат [алиона], забежал с ними, не уведомя никого прикосновенных, и без пушек, а турки его чрез рвы, коих много на берегу, отрезали. Его ранили, он ускакал в лагерь, протчее осталось без начальника. И к счастию, что его ранили, а то бы он и остальных завел, м, услышав о сем деле, не верил. Наконец, послал пушки, под которыми и отретировались, потеряв 160 убитыми, остальные ранены» [96]. Это письмо от 6 августа 1788 г. неизвестно историкам. Потемкин, рассказывая правду об осаде Очакова, трудности которой в Петербурге еще не понимали, описывает само дело как один из эпизодов, которыми так ильна война. И хотя он говорит о «дурачестве» виновника дела, но самого его почтительно именует Александром Васильевичем. Как говорится, и на старуху бывает проруха.

«Не безпокоит меня ныне шведская война, — отвечала императрица,— ибо финские войски бунтуют и не хотя идти на нас наступательно. Да кажется, что и шведы также не точную охоту оказывают исполнять произвольные и законам их противные хотения Фуфлыги-богатыря (т. е. Густава III.— В. JL). Но безпокоит меня твоя ногтееда, о которой ты меня извещаешь своим письмом от 6 августа после трехнедельного молчания. Мне кажется, что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников, конечно, был близок от тебя, когда он рану получил. Не тем ли ядром и тебя зацепило за пальцы? Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковом весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла». Чутко уловив трудности очаковской осады, Екатерина обнадеживает Потемкина скорым окончанием «дурацкой шведской войны», после чего можно будет послать в Архипелаг флот против турок. В самом конце письма она замечает: «Весьма жаль, что Александр] Васильевич] Суворов столько потерял людей и что сам ранен». Но в беседе с Храповицким 14 августа сдерживаемая досада прорывается наружу: «Читали донесение и письмо Князя Потемкина Таврического от 6-го августа. С Турками было дело 25 и 27 июля; сшалил Суворов, бросясь без спроса, потерял с 400 человек и сам ранен. Он, конечно, был пьян: не сказывай ничего о Суворове».